А завтра — весь мир! (ЛП)

В детстве большая часть этого взрослого безумия прошла мимо нас. Дома мы, само собой, говорили на немецком. Но отец был слишком занят официальными обязанностями, чтобы строго нас контролировать, летние каникулы мы проводили у родни в австрийской Польше, так что мы выросли, вполне прилично владея тремя языками.

Вскоре после нашего рождения мама практически ушла со сцены, затворилась в собственных комнатах и посвятила себя ипохондрии и кругу польских подруг, столь же пресных, как и она сама. Нас с братом поручили заботе чешке по имени Ханушка Йиндричова, жене главного лесничего в поместье Регница.

Ее домик находился на улице позади нашего и стал нашим настоящим домом для большей части детских лет. Не слишком плохое детство, как мне кажется.

Помимо официального жалованья у отца имелись кое-какие доходы от инвестиций, так что мы жили скромно, но в достатке. В те дни люди в Европе довольствовались малым: отсутствие телевидения, кино, самолетов, но неограниченное количество времени в мире, где жизнь не была еще полностью захвачена часами и легковым автомобилем; мире, где путешествием за границу считалась железнодорожная поездка в Богемию, а символом изысканности — врученный местной швее потрепанный сборник выкроек или странствующая театральной труппа, ставящая венскую оперетту прошлого сезона в старомодном муниципальном театре на Траутенгассе.

Горожане так или иначе продолжали развлекаться, устраивая демонстрации и выпуская листовки, а иногда учиняя уличные стычки за или против того, сего или чего-то третьего.

По большей части все это было довольно безопасно. Единственный смертельный случай произошел в 1896 году или около того, когда бунт по поводу названия железнодорожной станции переместился на городскую площадь и вызванные войска стреляли поверх голов толпы, случайно убив итальянского официанта, следящего за забавой из окна отеля «К белому льву».

Большинство людей в Хиршендорфе ненавидели друг друга только за официальную национальность, если можно так выразиться, но в остальном относились друг к другу сердечно, пока не находили подлинной причины для ссоры. А раз мы были детьми, то временное освобождались от присяги той или иной нации.

Помимо меньшинств, другой группой, стоявшей вне националистической политики в Хиршендорфе, были евреи. Но лишь потому, что все остальные их терпеть не могли. Я никак не мог взять в толк, почему несколько сотен Хиршендорфских евреев вызывают всеобщую неприязнь и презрение, еще более зловещее из-за того, что было настолько общим и лишенным страсти. Скорее похоже на смутное отвращение, которое люди питают к паукам или кошкам без личной враждебности к ним.

Конечно, в защиту этой неприязни выдвигались тривиальные причины: ростовщичество, ритуальные убийства, убийство Христа, использование рабского труда белых людей и другие сомнительные делишки. Но наши евреи были в меньшинстве по сравнению с каким-нибудь городком в Галисии, где они часто составляли половину или три четверти населения. К тому же были совершенно не похожи на льстивых ростовщиков с ястребиным носом из популярных рассказов.

Наши евреи были солидными, достойными профессионалами среднего класса, внуками тех, кого освободил своим указом император Иосиф веком ранее. Нотариус герр Лицман, доктор Грюнбаум из больницы кайзерин Элизабет, герр Елинек — городской фотограф. И конечно, герр Зинауэр, книготорговец. Герр Зинауэр был моим хорошим другом с тех пор, как я себя помню.

Я довольно рано научился читать. В шесть лет я вполне бегло умел читать на чешском и немецком и быстро нагонял по-польски. В те дни в северной Моравии читать детям было особенно нечего на любом языке — только сказки братьев Гримм и «Штрувельпетер» («Неряха Петер») на немецком [1], несколько безвкусных сборников сказок на чешском — и, конечно, «Одобренные тексты для чтения в начальных школах» императорского и королевского Министерства образования, до боли унылая коллекция политически благонадежных и назидательных сказок о эрцгерцогинях, работающих в госпиталях с больными в жару, и галантных молодых прапорщиках, умирающих за честь полкового флага на поле Сольферино. Я думаю, что в действительности детскую литературу изобрели англичане где-то в конце прошлого века, и вместе с ней идею детства как идиллического и невинного состояния.

В местах, где я рос, к детству относились скорее с пониманием, как к кори: оно неизбежно и необходимо, но стоит покончить с ним как можно скорее и, конечно же, не сожалеть о нем. Мы, жители Центральной Европы, обычно люди малоприятные: озлобленные, мстительные и проникнутые жалостью к себе. Но, по крайней мере, от нас редко услышишь болтовню про игрушечную железную дорогу и чай в детской.