А завтра — весь мир!

Туземец смотрел на бутылку пару секунд. Она была запечатана, а у него не было открывалки. Тогда он просто сунул горлышко между темными от бетеля зубами и отгрыз его, сплевывая осколки стекла в сторону, а потом залпом осушил содержимое. Определенно, это была впечатляющая демонстрация, но только не недостатка физического развития.

Католический священник в Понтиприте и впрямь оказался австрийцем, как и говорил мистер Вудфорд. Мы убедились в этом во время первого визита на берег, когда мы с Гауссом отдали ему приглашение на ужин тем же вечером. Звали его отец Адамеч, или Адамец, как он называл себя теперь: чех из городка Иглау на юге Богемии. Но сейчас он уже не считал себя австрийцем, даже если когда-то считал. Крупный и благодушный очкарик хорошо за пятьдесят, в последний раз он видел Богемию почти сорок лет назад.

— Я здесь с миссией искупления, — сказал он в тот вечер в капитанском салоне, его немецкий с годами стал скрипучим и с запинками, но чешский акцент никуда не делся, — и наш орден — моя единственная отчизна. Я проходил обучение в Бельгии, в Лёвене, а потом приехал сюда... Когда это было? Кажется, в 1876-м. С тех пор я побывал в Европе всего однажды, в Марселе. Я знаю, что еще правит Франц Иосиф, но это всё, что мне известно об Австрии. Газеты мы здесь получаем нечасто, и только из Сиднея, с задержкой в несколько месяцев. Языки? Ну, как вы сами слышите, мой немецкий поистрепался, а чешский ненамного лучше. Начальство посещает меня где-то раз в полтора года, и мы разговариваем по-французски, а в остальное время я общаюсь на местных языках или на характерном для этих краев пиджин-инглише, его здесь называют «трепанговый» английский.

— Простите, что спрашиваю, но мне кажется странным, что австрийский священник ведет дела миссии на французском или испорченном английском, а не на немецком.

— Да с чего бы это? Господь проповедовал на арамейском, а святой Павел — на плохом греческом. Язык — всего лишь инструмент. На Реюньоне меня всегда поражало, когда французские чиновники отчитывали местных за то, что те говорят не на креольском, диалекте французского, который и сам — всего лишь диалект латыни. Что касается моего австрийского гражданства, то в последние годы я редко об этом вспоминал. Я родился и вырос в Богемии и был подданным Габсбургов, вот и всё, что я могу сказать по этому поводу.

— Но разве здесь, среди каннибалов и охотников за головами, вы не чувствуете себя в опасности без защиты европейского государства?

— Ни в малейшей степени. На самом деле я чувствую себя неуютно с европейцами. Христос проповедовал перед толпой с рыбацкой лодки, как я помню, а не с борта крейсера с пушками, нацеленными на побережье.

— И вы достигли чего-нибудь проповедями среди этих людей? Мистер Вудфорд в Тулаги заявил, что они самые одичалые среди всех аборигенов Соломоновых островов.

Отец Адамец рассмеялся.

— Это напоминает одну табличку в брюссельском зоопарке: «Осторожно! Животное опасно — если на него нападают, оно защищается». Нет, я здесь провел большую часть своей жизни и должен признать, что сейчас куда меньше убежден в необходимости проповедей, чем, когда только что приехал. Видите ли, по нашим стандартам, эти люди примитивны, но во многих смыслах их общество сложнее нашего. Честно говоря, сомневаюсь, учитывая, как они воспринимают проповеди, что их менталитет сильно отличается от нашего. Например, взять прощение врагов. Всё их общество базируется на отмщении за плохие поступки и воздаянии за хорошие. Для них мысль простить за оскорбление столь же смехотворна, как для нас было бы, скажем, если бы суд объявил человека невиновным и отправил в тюрьму, или если избирали бы политическую партию, получившую наименьшее число голосов. Отпилите у стула ножку, и он рухнет. Нет, наша работа здесь затянется на десятилетия, за несколько лет не справиться.

— А как насчет омерзительных обычаев этих племен — каннибализма, охоты за головами и работорговли? Вы и с этим готовы смириться?