А жизнь одна...

Поколение это люблю,
Не видавшее черной пучины,
И на том себя часто ловлю,
Что здесь личные скрыты причины.

С удовольствием помню всегда,
Что оно от рождения сыто,
И, однажды явившись сюда,
Не прошло сквозь военное сито…

— Да… — оборвал он на полуслове цитирование из Ваншенкина — нашего с ним любимого поэта-фронтовика. — Все-таки не всех обошла чаша сия. Парни, выполнявшие интернациональный долг… Молодцы, не подкачали! Впрочем, только мы можем сказать о себе: «Откуда мы? Мы вышли из войны. В дыму за нами стелется дорога…» Расма и Роби так могли сказать. Это совсем другое!.. Когда-то мы завидовали героям гражданской войны, играли в Буденного и Ворошилова. Сегодняшние дети не играют в Жукова и Рокоссовского — я не видел этого. Но хорошо, что и они готовы к действию, готовы к подвигу. На том стоим!

Заречный опять начал перебирать свежие фотографии, пока я не усадил его на место, понимая, что он преднамеренно растягивает свой рассказ о нашем бывшем десантнике и его жене, что не без причины его пронзительные карие глаза затуманились, повлажнели.

— Ты представляешь, каково было Расме узнать, что она не спасла раненых, только отсрочила гибель по крайней мере половины из них, — усевшись снова в кресло перед остывающим кофе, сказал Саша. — Погиб Левачев, погибли многие другие. И жалели, что не подорвали себя, как те, в последней землянке. И все-таки, благодаря смелому поступку Расмы, остановившей расправу, многих оставшихся в живых судьба вознаградила. Окрепнув, они боролись, бежали из концлагерей, вливались в европейское Сопротивление, примыкали к партизанам, прошли через тысячи испытаний и остались людьми. Расму и ее подруг отбили партизаны где-то в Белоруссии. Целый вагон отправлявшихся в Германию советских женщин. Но Расма была тяжело ранена — пуля прошла через легкое, ее удалось самолетом эвакуировать на Большую землю, а Валя и Люда остались у партизан — и больше про них никто ничего не слышал…

Заречный опять заволновался, встал, заходил по комнате. Остановился передо мной, долго молчал. Мне давно хотелось спросить его, живы ли Расма и Роби сегодня, но Саша сейчас был с ними там, на войне, и я не смел помешать ему. Меня с детства научили слушать не только себя…

Да, Расма всю жизнь вскакивала по ночам, вдруг услышав голос снайпера Левачева: «Что ж, попробуй, сестрица». И тут же — голос эсэсовца, пытавшего ее в концлагере: «А ну — подставляй свои нежные пальчики!» Он загонял жертве под ногти тонкие иголки и требовал «признаний». Боль от этих иголок помнилась даже во сне. Расма начинала стонать, и внимательный, добрый Роби тотчас просыпался, успокаивал жену.

Она жарко дышала ему в ухо:

— Ведь за нами пришел трехтонный ЗИС, снаряд разбил его прямым попаданием… и мы не смогли отправить раненых в тыл… не успели… И те бойцы, которые наткнулись на наши землянки, — они сами еле держались на ногах.

Расма затихала, потом изменившимся голосом горячо продолжала:

— Как они просили: «Сестренки, через час здесь будут фашисты, уходите с нами!..» Понимаешь, они плакали, уговаривая нас с Валей и Людой. И наши раненые тоже просили: «Уходите, сестрички!..» Но разве мы могли?!

— Успокойся, Расма, дорогая, ты не могла поступить иначе. Не могла! Ты честно прошла войну. А я… а я обязан тебе жизнью, счастьем, сыном!..