«А зори здесь громкие». Женское лицо войны

Через месяц мужчин — командиров отделений убрали, и я стала командиром 1-го отделения 1-го взвода. Ровно месяц — и мне уже дали «сикелек» — треугольничек ефрейтора. Через два месяца мне присваивают младшего сержанта и убираются вообще все мужчины, кроме командира взвода. Я уже занимаю пост помкомвзвода. Через три месяца мне опять присваивают звание. Старшина был пожилой мужчина, но и его убирают. И меня ставят старшиной роты. Я, конечно, в слезы, в рев, а кому это покажешь? Думаю, принять сто человек, два взвода: по 48 человек во взводе. Это столько тряпок разных: и трусов, и лифчиков, и всё… Правда, командир, старший лейтенант Горовцев из Ленинграда, меня поддерживал. Он уже был на фронте, был ранен, и вот его прислали. Он был очень хороший человек.

Ну, приняла я роту. Называть меня стали «старшинка». Я, конечно, обращала внимание только на оружие и боеприпасы: это у нас основное, а тряпки — это так. А когда сдавали имущество, оказалось, что не хватает наволочек 80 штук, не хватает лифчиков, не хватает там еще чего-то. А все это вешается на командира, все эти остатки! Ну, выкрутились…

Быстро я стала «отличником учебы». Таких нас было трое: я, Ермакова с 1-го взвода и еще одна. Кроме того, я активно занималась самодеятельностью. Организовала танцы. Но главное — учеба. Пулемет «максим» мы собирали и разбирали вслепую, на скорость… Девки, особенно деревенские, голодные были! Они все-таки привыкли дома кушать много, у них овощей полно. Мы-то, городские, за войну, за 41-й год, привыкли к нормам — нам ничего, а они обычно меняли сахар на лепешечки. Гражданские приходили к части, сахара у них нет — и вот они кусочек сахару меняли на лепешечки, ну вот такая с ладошку лепешечка. Три кусочка — три лепешки. Хоть чуть-чуть сытнее!

К весне 1943-го мы уже где-то 3–4 месяца отзанимались, все познали, сдали, и вот отправка на фронт… А я, конечно, осталась как старшина — готовить новый набор. Опять все сначала…

А в июне — июле у меня был тяжело ранен командир. Когда я приняла оружие, боеприпасы, получилось так, что одна ручная граната была без ручки. Как-то приходит ко мне командир роты Горовцев и говорит: «Старшинка, дай-ка корпус гранаты и ручку». Пять офицеров собрались и решили бросить — сработает она или не сработает. Ушли на то поле, где мы занимались. Командир бросил — не взорвалась она. Ну, постояли-постояли, пождали. Он пошел, поднял ее, только замахнулся снова бросить — она взорвалась, и ему оторвало правую руку.

Нам прислали нового командира роты — Байкова. Этот Байков имел свой мотоцикл, в Москве у него была женщина или жена — не знаю кто, и он обычно вечером уезжал на мотоцикле. Скажет: «Старшина, я всё!» Он мне достал тридцать штук увольнительных — нам их все-таки давали, — и я по увольнительной к Горовцеву каждый день ходила в госпиталь, проверяла. Он был в плохом состоянии. А однажды пришла туда, а мне говорят: «А он хотел повеситься». — «Как повеситься?» — «Бинт привязал к кровати, значит, а сам сошел, бинт натянул…» — «Почему?» Он мне отдал письмо от жены. Он ей написал, что у него нет правой руки, а она от него отказалась. Как он переживал!.. А он жил на частной квартире, и была у него хозяйка Варя, которая работала в кинотеатре вахтером. Муж у нее погиб, она жила с сыном шести лет. Мне тогда самой было 19, а я уже соображала… нельзя дать человеку погибнуть! Я к этой Варе и говорю, что вот так, вот так… Все ей это дело рассказала — думаю, пусть она ходит. Может, он и останется? Раз жена бросила — куда он теперь? Он очень грамотный человек, он был финансист, и, думаю, без правой руки он может преподавать.