Аальхарнская трилогия. Трилогия (СИ)

«Документы готовы к печати», — прочел Шани и принялся отрывать от листка телеграммы длинные тонкие полоски. Типографии всех столичных газет сейчас были оцеплены инквизицией, и сотрудники следственного корпуса стояли возле станков, чтобы одновременно запустить их по полученному приказу. И пока госсовет, насмерть напуганный реальностью смуты, катит на улицу Кивеля, бумага в станках ждет своего часа: чтобы завтра утром госсовет узнал о собственном роспуске, а люди — о новых реформах.

Поиграли в просвещение — и довольно. Пора и честь знать. Интересно, думал ли покойный Андрей о том, что, пытаясь предотвратить строительство Гармонии на новой родине, он тем самым ее приближает? Вряд ли: он был идеалист и гуманист, и во всех людях видел хорошее.

— Мне будет недоставать Андрея, — негромко сказал Шани, когда от телеграммы осталась лишь горстка скрученных спиралями бумажных полос. — Он был хорошим человеком. Я любил его…

По щеке Нессы прокатилась слеза, потом вторая. Шани ощутил мгновенный и сильный укол горечи.

Отдавая Мари приказ отравить доктора, он не принадлежал себе. И делал только то, что объяснялось благом государства. Впрочем, это была попытка оправдаться: запоздалая и ненужная. Доктор Кольцов прожил хорошую жизнь и обрел заслуженный покой, и его история закончилась. А новейшая история Аальхарна начиналась. В этом и была разница. Шани перевернул страницу и продолжил чтение. Вскоре Несса прекратила плакать и покинула гостиную, чтобы вернуться с корзиной для рукоделия: она вязала приданое для ребенка. Через полчаса двое охранцев быстро накрыли стол для легкого ужина. Картина выглядела просто идеальной: семья высокого достатка проводит тихий вечер за приятным досугом — общий план слегка портили солдаты охранного отряда, те еще головорезы, в качестве прислуги.

Через час возле входных дверей послышался шум голосов. Пьеса началась минута в минуту.

* * *

Как и ожидалось, министры и патриарх встали на колени и принялись умолять государя о возвращении. Некоторое время Шани с удовольствием наблюдал за самыми разнообразными оттенками страха, недоумения и надежды на их лицах, а потом все-таки предложил им расположиться по-людски и побеседовать. Когда гости смущенно устроились на диванчиках, то Шани произнес:

— Господа, я не заинтересован в вашем предложении. Теперь у меня другая жизнь, и надеюсь, я заслужил покой в кругу семьи.

Берг, который среди спокойной роскоши императорского дома чувствовал себя мухой в сметане, смахнул тяжелой ладонью слезу и произнес с той тихой проникновенностью, которой от него вряд ли кто-то мог ожидать:

— Государь, не оставляй нас. Ну как мы без тебя? Кто же детей-то своих бросает…

При упоминании о детях Несса неожиданно громко стукнула спицами и быстро стала набирать новые петли. Ее руки едва заметно дрожали.

— Я с вами и войну и мир прошел, — сказал Шани с искренней и ненаигранной горечью. — А вы кинулись прочь по первому щелчку, — для большей убедительности он щелкнул пальцами: министры дружно вздрогнули. — Пожалуйста, хотите быть счастливыми — будьте. Хотели свободы — вот она. Хотели прав — да на здоровье…

— Сир, да какие права, ты о чем! — воскликнул Берг. Министры согласно закивали. — Вон в войска всех берут, да не всем оружие дают! Кому-то только лопата по уму, да и та великовата будет, — он огляделся по сторонам, ища поддержки: — Да мало ли что там полоумные кричали?

Шани безразлично пожал плечами.

— Я вам напоследок придумал вариант действий, — сказал он с нескрываемым сарказмом. — Объявляйте всеобщее избирательное право. Чтоб все могли голосовать: и здоровые, и убогие, и крестьяне, и дворяне. Да! И бабы обязательно. И пусть кого-нибудь из вас выберут главой государства. А остальные будут контролировать, чтоб с трона не свалился.

Министр образования и науки вздохнул и лишился чувств. Видимо, его тонкая натура не перенесла возможности избирательного права, тем более для женщин.

— Микоша не выбирайте, — усмехнулся Шани. — Он хрупкой душевной организации человек. А, еще чуть не забыл. Церковь непременно отделите от государства. Чего это какие-то попы в злате будут народу о грехах толковать и ограничивать свободу действий нового просвещенного человека? Раздавите гадину, и всего делов.

Новый патриарх Алекс был молод и, по мнению имевших с ним дело изрядно вспыльчив, однако, когда он заговорил, то его голос звучал убедительно и проникновенно:

— Ты говоришь с горечью, государь, и я понимаю твою горечь. Мы сейчас прошли сквозь трудное время, мы все сомневались, но сомнения наши были не в тебе. Все это время мы сами себе не верили. Не прими нашу растерянность за неблагодарность. Мы твои дети, а дети частенько бунтуют — не против родителей, а против несправедливой, как им кажется, жизни. Но родители при этом не бросают своих детей. И мы все, твои дети, сейчас искренне раскаиваемся и просим тебя вернуться. Не отвергай нас.