Абайым и Гнедко

Абайым приклеился к сундуку, но на лису — какая она — и не взглянул: глаза его впились в пакеты. Они были точно такие же, какой сегодня потерял он. Их было почти полсундука, и ни один не распечатан.

А дальше в сознании Абайыма пошли пятна. После ему вспомнилось, будто он валит лиственницы себе на избу и не хватает только одной. А он, как назло, не мог найти ее. Все лиственницы, которые попадались, были то кривые, ветвистые, толстые или, наоборот, тонкие, а Абайыму надо было торопиться — солнце садилось. Он с топором бежал и бежал по лесу и наконец-то увидел: на самой вершине горы, на фоне неба, стройная, прямая, как столб, лиственница. Обрадовался Абайым и рванулся к ней, где бегом, где на четвереньках, то проваливаясь в снег, то продираясь сквозь кусты. Наконец — вот она! Абайым, выбиваясь из сил, подполз, глянул вверх по стволу, будто прицеливаясь, но лесина оказалась кривая, да еще с дуплом! Рассердился Абайым, стал плеваться и тут пришел в себя.

С тех пор как Абайым ездил на стоянку Суркаша, прошло три года. Старик в ту же весну, как только оттаяла земля, скончался — ушел за Большой перевал к своим восьми детям, родителям и четверым братьям. У его вечного ложа народу собралось много, и люди долго спорили о том, что же поставить на его могиле. Если ставить столб с красной звездой на макушке, то ведь Абайым не был в армии — разве только гонял лошадей для фронта. А кем он был в гражданскую, не нашлось человека, который бы знал точно: старик сам не рассказывал. Были даже предложения поставить столб с крестом, но выяснилось, что Абайым ближе чем за десять верст к церкви не подъезжал. Так ни к чему и не пришли, просто взяли трехсаженное бревно, ошкурили и поставили. Когда люди говорили ему прощальные слова, то все хвалили его: «Хорошим человеком вы были, хорошо потрудились, а теперь отдыхайте!»

На поминках Абайыма тоже много было народу, хотя родственников у него вроде и не нашлось. И когда люди перечисляли избы, юрты, бани, сараи, которые срубил за свою жизнь Абайым, оказалось, что во всех больших строениях, которые есть в округе: и в школе, и в клубе, и в здании сырзавода, и в овечьих кошарах, и в скотных дворах — везде остался след абайымовского топора.

Абайым сейчас лежит все там же, на перевале, на месте своего рождения, а деревня — что ни месяц, что ни год — приближается, выставляя золотисто-белые срубы ближе и ближе к нему.

Суркаш в прошлом году сильно заболел. Доктора сказали, что болезнь прилипла к нему от скота. Недавно отправили его лечиться на Кавказ. Долго хлопотали насчет путевки. Кое-кто ругал его — надо было, мол, на курорты ездить, когда депутатом был… А пакет тот Абайым все-таки нашел — выронил, оказывается, когда заклинание читал на перевале. Все собирался отдать его Суркашу, а тот, как на грех, не встречался, а потом, в начале весны, были новые выборы, и депутатом стал Йыман Алчинович, учитель, вместо Суркаша. Сейчас пакет лежит в избе Абайыма, в обитом разноцветной жестью сундуке — целый, нераспечатанный.

Бердан все-таки вернулся из армии. Пришел на перевал, долго стоял возле могилы Абайыма. А недавно пригнал из Маймы новый трактор. Весь красный этот трактор у него, и Бердан на нем как бог сидит.

Гнедко все еще жив. Его, привычного к седлу и хомуту, колхоз выменял у старушки Абайыма на молодого стригунка. Жеребчик пошел на согум. Хвост у Гнедка отрос, но кому надо в дальнюю и быструю дорогу, те не берут Гнедка — до того ой стал ленивым и упрямым. Ни кнута, ни камчи, ни бича — ничего не боится. Приноровился к той жизни, когда всяк ему хозяин.

Старушка Абайыма тоже еще ковыляет. Сено и дрова ей привозит Бердан. Сидит старуха вечерами и причитает: «Э-э, Абайым, когда жил в этом мире, без меня и чаю не мог выпить. Бывало, чаюет, и тут обязательно надо, чтоб я рядом сидела, пусть не пью, лишь бы сидела, смотрела на него. Вернется с работы на обед, а меня вдруг нет дома. Вот и пойдет Абайым по аилам искать: „Не была моя тут у вас? Не видели?“ А как найдет, я же и накинусь на него: „Чай там, на огне! Наливай сам и чаюй: Что я тебе?“ Но никогда не возвратится Абайым без меня — будет стоять и молчать, ожидая, и весь сказ… А теперь ушел за Большой перевал и весточки не подаст, не зовет к себе. Эх, Абайым, Абайым…»