Аббат

Они ушли во внутреннюю комнату и долго совещались, пока их не потревожил там Келти, который сконфуженно спросил, каковы будут распоряжения мейстера Джорджа Дугласа относительно тела.

— Вашей милости известно, — добавил он, — что я зарабатываю себе на хлеб, имея дело с живыми людьми, а не с трупами. А старый мистер Драйфсдейл, который и при жизни-то был не слишком щедрым клиентом, сейчас занимает мою главную залу, хотя сам он скончался и уже никогда не закажет ни пива, ни бренди.

— Привяжи ему камень на шею, — сказал Ситон, — и, когда солнце зайдет, отнеси его в Лох-оф-Ор и брось в воду, а дно он уже сам разыщет.

— С вашего разрешения, сэр, — сказал Джордж Дуглас, — все это будет не так. Ты, Келти, всегда был мне верен, и за это ты получишь награду. Отправь с кем-нибудь или отнеси сам тело либо в часовню у Шотландской Стены, либо в церковь Болингри и наплети там что хочешь о том, как он был убит в стычке с каким-нибудь из твоих непутевых гостей. Охтермахти ничего, кроме этого, не знает, а время сейчас такое, что никто не станет слишком уж тщательно расследовать это дело.

— Пусть он расскажет правду, — вмешался Ситон. — Это ведь не повредит нашим планам. Скажи, старина, что с ним дрался Генри Ситон, а кровная месть, по мне, не стоит и ломаного гроша.

— Кровная месть Дугласов всегда опасна, — сказал Джордж; на этот раз в его от природы суровом, торжественном тоне явно чувствовалось недовольство.

— Только не тогда, когда славнейший из этого рода на моей стороне, — возразил Ситон.

— Увы, Генри! Если ты имеешь в виду меня, то я только наполовину Дуглас в этом деле — полголовы, полсердца и пол руки. Но я думаю о том, кто никогда не будет забыт и кто сделал столько же или даже больше, чем все мои предки вместе взятые. Келти, скажи, что это сделал Генри Ситон, но не говори ни слова обо мне! Пусть Охтермахти отвезет этот пакет моему отцу в Эдинбург, — сказал он, протягивая трактирщику пакет, вновь скрепленный печатью Дугласов. — А вот это тебе на похоронные издержки и за убытки в торговле.

— А также за мытье пола, — вставил трактирщик, — это ведь нелегкий труд; кровь, говорят, никогда полностью не удается смыть.

— Что же касается вашего плана, — сказал Джордж Дуглас Ситону, как бы продолжая предыдущий разговор, — то задуман он неплохо; но вы сами, с вашего позволения, слишком молоды и слишком вспыльчивы, не говоря уже о других многочисленных соображениях, препятствующих вам сыграть эту роль.

— Об этом мы посоветуемся с настоятелем монастыря, — сказал юноша. — Вы приедете сегодня вечером в Кинрос?

— Да, собираюсь, — ответил Дуглас, — ночь будет темной, подходящей для того, кто прячется. Келти, я забыл тебе сказать, что на могилу этого человека нужно поставить камень с его именем и написать про его единственную заслугу — он был верным слугой Дугласов.

— Какую религию он исповедовал? — спросил Ситон. — Он тут произносил такие речи, что я подумал, не слишком ли рано я отправил к дьяволу его будущего подданного.

— Я не много могу сообщить вам об этом. Замечали, что он не был доволен ни Римом, ни Женевой и все твердил о свете истины, который открылся ему, когда он жил среди надменных сектантов Нижней Германии. Если судить по последствиям, это очень вредная доктрина. Да хранит нас господь от преждевременного суждения о таинствах неба.

— Аминь! — заключил юный Ситон. — И избави нас бог от непредвиденных встреч на сегодняшний вечер.

— Не в твоих привычках молить об этом бога, — заметил Дуглас.

— Нет! Я предоставляю это вам, — возразил юноша, — если вас одолевают угрызения совести после схватки с вассалами вашего отца. Но я бы предпочел смыть со своих рук кровь этого старика, прежде чем проливать кровь других людей. Сегодня вечером я исповедуюсь перед аббатом, и вряд ли он наложит на меня слишком тяжелую епитимью за то, что я очистил землю от подобного еретика. Все же жаль, что он не был помоложе лет на двадцать. Единственное утешение, что он первый обнажил клинок.

Глава XXXIV

Ты с лестницей веревочной явился,

Ты захватил и маску и фонарь, —

Ах, Педро! Можно подкупить лакея,

К дуэнье старой ловко подольститься,

Но здесь грифоном стал родной отец

И, недоступный сну, коварству, лести,

Хранит сокровище девичьей чести.

«Испанский монах»

Ход нашей истории приводит нас вновь в замок Лохливен, где цепь описываемых событий оборвалась в тот примечательный день, когда уехал Драйфсдейл, Прошел полдень, наступил обеденный час, но в покоях королевы не было заметно никаких приготовлений к обеду. Сама Мария уединилась в своей спальне и что-то усердно писала. Ее приближенные собрались в гостиной и оживленно спорили о том, почему задерживается обед; ибо не мешает напомнить, что в этот день они были лишены еще и завтрака.