Аббатиса Круская

Бодуэн переводит глаза с белого личика-сердечка Милдред на мощный темный лик Вальбурги — с одного портрета на другой, и белые рамки равно им идут.

— Сестры,— говорит Бодуэн,— Фелицата вам в аббатисы не годится.

— Аббатисой должна быть Александра,— говорит Вальбурга.

— И будет Александра,— заверяет Милдред.

— Тогда надо обсудить, с какой стороны нам взяться за Фелицату,— говорит Бодуэн.

— С Фелицатой мы прекрасно управимся,— говорит Вальбурга,— если вы управитесь с Томасом.

— Это, собственно, одно и то же,— говорит Максимилиан, одаряя Милдред грустной улыбкой.

Звонят к вечерне. Вальбурга, ни на кого не глядя, роняет:

— Вечерню придется пропустить.

— Все Часы придется пропустить, пока не выработаем план,— подтверждает Милдред.

— А Александра? — говорит Бодуэн.— Разве Александра к нам не вернется? Нужно бы все обговорить с Александрой.

— Никоим образом, отцы мои,— говорит Вальбурга.— Не вернется, и ничего с ней не нужно обговаривать. Это может запятнать...

— Поскольку она, вероятно, будет аббатисой,— говорит Милдред.

— Поскольку она и будет аббатисой,— заверяет Вальбурга,

— Ну, я вижу, вы, девочки, тут прямо землю роете,— говорит Бодуэн, окидывая комнату недовольным взглядом, как бы в тоске по свежему воздуху.

— Бодуэн! — говорит Максимилиан, а монахини оскорбленно уставляют глаза на сложенные у колен пустые руки.

Наконец Милдред произносит:

— Собирать голоса нам не позволено. Это вразрез с Уставом.

— Ну да, ну да,— терпеливо соглашается неподъемный Бодуэн.

Вечерня минула, а беседа все длится, и черная тень прибирает поднос. Все длится беседа, и Милдред заказывает ужин. Священников проводят в гостевой туалет, а Милдред с Вальбургой удаляются в уборную на верхнем этаже и перебрасываются двумя-тремя радостными словами. Дело стронулось, и все идет хорошо.

Четверка снова в сборе; подан добрый ужин с вином. Колокол звонит к повечерию, а переговорам конца не видно.

В отдаленной диспетчерской наверху звук их голосов приводит в движение ролики, шелестит пленка. Почти всюду в монастыре у стен есть уши, и Милдред с Вальбургой об этом подзабыли, не то что поначалу. Это все равно как затвердить понаслышке, что на тебе всегда око Господа: это значит слишком много, а стало быть, ничего не значит. И обе монахини говорят без опаски, иезуиты тоже, они уж и вовсе не подозревают, что их слушает и записывает устройство не столь безобидное, как Господь.

Псалмы повечерия ровно струятся из часовни, где Александра стоит почти напротив Фелицаты. Место Вальбурги пустует, место Милдред пустует. В кресле аббатисы пустоты пока еще нет, но нет и Гильдегарды. Голоса журчат, как ручеек:

Услышь, Боже, прошение мое: внемли молитвам моим.

От концов земли взываю к тебе в унынии сердца моего.

Ты возведешь меня на высокую скалу и там дашь мне отдохновение:

Ибо Ты мое прибежище, крепкая твердыня перед лицом врага.

В глазах Александры печаль, а губы ее произносят:

Ибо тоскливо мне среди чужих.
И до простейших смертных нет мне дела.
Да, тоскливо мне
Среди чужих!{11}…

Уинифрида подменяет Милдред, истово выпевая краткий стих Писания вслед за звонкими ответствиями Фелицаты: «Сестры: трезвитеся, бодрствуйте, зане супостат ваш диавол, яко лев, рыкая, ходит, иский, кого поглотити. Ему же противитеся...»

«Да, я тоскую по родне духовной», переливается английский стих, любимый Александрой:

Да, конечно, они наплывают, хлопья тумана из глуби души,
И утешают меня надежными старыми чарами.
Но это все пусть, а среди чужих мне тоскливо{12}...

Глава 3

Про Фелицатину укладку всем известно, что она Фелицатина и прибыла с нею как часть ее приданого. Укладка не какая-нибудь: вышиной она фута два с половиной и стоит на изящных витых ножках с колесиками. Она инкрустирована перламутром, у нее тройное дно, и все иголки, ножницы, мотки, шпульки аккуратно рассованы по отделеньицам. А в самом низу алый муаровый тайничок для любовных писем. Александра буквально застывала возле этой укладки и с аристократическим любопытством созерцала драгоценный мещанский фетиш.

— Право, даже не знаю, какая епитимья полагается за такую укладку,— заметила она как-то в присутствии Фелицаты покойной аббатисе Гильдегарде, которой случилось быть в рукодельне с обходом.

Гильдегарда ответила не сразу, но за порогом сказала:

— Чудовищная безвкусица, но мы принесли обеты и обязаны смиряться. В конце-то концов все ведь сокрыто от глаз людских. И кроме нас, никому здесь не понятно, что красиво, а что нет.— И темные глаза Гильдегарды, ныне сомкнутые смертью, глянули на Александру.— Даже и наша красота,— сказала она,— кому она понятна?