Аббатиса

Обитель рушится, земля нагревается, облака покидают эти края, исчезают тритоны и птицы, и в новой сухости жаркого мира следы строений старого мертвого аббатства буреют обожженными линиями на траве странного изменившегося места, где уже нет праведниц, очертания лабиринта погребены под дорогами и домами будущих, еще более алчных людей.

Нет, новая аббатиса, такая хорошая, такая послушная, глубоко благочестивая, ощущает, как в душе ее растет постыдная мрачная радость, Тильда дрожит от восторга, ибо впервые познала удовольствие разрушения.

Об этом удовольствии разрушения она впоследствии задумается с тревогой, оно стихийное, человеческое: это о нем, должно быть, змий нашептывал на ухо Еве.

Когда в келью заходит Года, видения Мари уже сгинули без следа.

Негоже запираться от сестер, кричит Года, это запрещено даже аббатисе. А кричит она, потому что состарилась и почти оглохла.

Я попрошу на исповеди наложить на меня епитимью, отвечает Тильда. Лицо ее пылает.

Года бросает на нее строгий взгляд, потом идет к своему столу и, кряхтя, садится. Вздыхает. Складывает руки. И торжественно произносит: свиньи.

Тильда смотрит на нее. Свиньи?

Мне очень жаль, продолжает Года, но я обязана сообщить аббатисе, что три поросенка из нового помета родились с кривой спинкой и утром их зарежут.

Тильда смотрит на добрую субприорессу, заставляя себя отнестись к ней с терпением и любовью. Спасибо вам, Года, за попечение о здоровье нашей скотины, произносит Тильда.

Года впивается в нее подозрительным взглядом – уж не смеется ли аббатиса над нею? – но кивает и почти улыбается. Я субприоресса дольше, чем вы на свете живете, говорит Года. Пятьдесят шесть лет как я субприоресса. Раньше у нас была одна-единственная хилая корова, а теперь три дюжины здоровых. Куриц было четыре, а теперь их сотни. Свиней и коз без счета. Я не гордячка, но тружусь на славу. И даже более того, пусть никто ни разу не поблагодарил меня за усердную работу. Чем это пахнет, уже тише спрашивает Года. Что за вонь? Аббатисе нездоровится? Моим кишкам капуста тоже не впрок.

Я кое-что сожгла, отвечает аббатиса Тильда, не волнуйтесь, пустое.

И это правда: Тильда заглянула в очаг и увидела, что книга сгорела дотла, то, что прежде имело смысл, обратилось в ничто, это уже не книга, а угли и пепел. Тильде не придется решать, как быть с диковинными видениями своей предшественницы. Книга сожжена, и видений Мари словно и не бывало.

Дым к дыму, думает Тильда, и чувствует укор совести из-за того, что подвела старую подругу, ставшую призраком.

Такие огни, сами по себе невеликие, будут неощутимо подогревать мир, и столетия спустя человечеству в нем станет нестерпимо жарко.

В классной комнате новициатки заучивают нараспев имперфект в страдательном залоге изъявительного наклонения, в третьем спряжении: capiebar, capiebaris, capiebatur, capiebamur, capiebamini, capiebantur; веснушчатая новициатка Люси щиплет волоокую новициатку Гвенллиан, и обе улыбаются, прикрыв рот ладошкой.

На кухне аббатисы кухарка месит тесто, отколов рукава, в воздухе висит мучная пелена, служанка грызет орехи, которые колет сильными руками, швыряет скорлупки в огонь и сплетничает о новой аббатисе: и крови она королевской, и столько лет была приорессой, а все равно держится неуверенно.

Тильде нипочем не сравниться с прежней аббатисой, продолжает служанка. Я в жизни не встречала женщину сильнее старой аббатисы Мари, говорят, ее мать возлегла с серафимом, вот Мари и получилась такая высокая, и от нее исходил свет. Нет, прежняя аббатиса не давала потачки дурням. Когда она входила в комнату, воздух натягивался, как кожа на барабане. Экие ножищи, а ступала бесшумно, как кошка, проворная, как десятилетняя девочка, даже когда состарилась и разболелась. Служанки боялись ее как огня.

Да, а еще она была крестоносицей, с важным видом отвечает кухарка. Говорят, эта великанша своею рукой убила множество неверных в Иерусалиме, целые сотни. Залила улицы кровью по колено. Удивительная, пугающая, великая госпожа. Праведница, праведница. Святая.

А я слышала, что под просторным хабитом аббатисы скрывалась вовсе не женщина, встревает в беседу новая девчонка-судомойка, нет, вовсе не женщина, и еще я слышала, что старая аббатиса Мари была не то ведьмой, не то дьяволом в облике монахини, вы заглядывали ей под плат, видели там рога?

Кухарка швыряет в девчонку скалкой, кричит: я вырежу тебе язык, я не позволю тебе оскорблять мою святую Мари, она и меня, и прочих вытащила из грязи, еще девчонкой спасла от голодной смерти. Свет не видывал лучшей женщины. Кухарка с трудом переводит дух.

Да я что, я ничего, бормочет девчонка, потирая шишку на лбу.

А в саду маленькая шустрая сестра Петронилла догоняет сестру Аликс, та несет в дом аббатисы охапку чистого постельного белья, Петронилла озирается – не смотрит ли кто на них, – проворно целует юную зардевшуюся монахиню в губы и убегает.