Абраша

Вот и сейчас, сидя за самодельным столиком в спальне, он пытался сосредоточиться на своей многострадальной рукописи. Не получалось. Двери были закрыты, но, всё одно, слышимость в домике была идеальная, да и сестры разгорячились. Самогон-то белорусский – слеза…

«А ведь Настюха права. Действительно, слово “еврей” стало каким-то стыдным. Невероятно, но люди стесняются своего происхождения, своей национальности. Ну, ладно, сейчас, в этой стране… Странно: я подумал – “в этой стране”, а не “в моей стране”, а это ведь моя страна, мой народ, других у меня нет и не будет, да и быть не может… Сегодня в моей стране это понятно: с пятым пунктом в паспорте, с первыми отделами, с антисионистскими комитетами и всем этим бредом… Но то же было и раньше, в цивилизованном обществе. Почему?»

Абраша вспомнил Гейне. Если бы его спросили, кто его самый любимый русский поэт, он, не задумываясь, ответил: Пушкин. Это имя само бы вырвалось. Потом, поразмышляв, добавил: Тютчев, Ахматова, Баратынский, Мандельштам. В Европе – безоговорочно, Гейне. Он обожал его поэзию. Но в определенный момент Абраша «наткнулся лбом на стенку» – внезапно и поэтому ошеломительно, болезненно.

Он разделил лежащий перед ним лист бумаги – с детства обожал любую систематизацию.

Слева:

«Есть три ужасных болезни: бедность, боль и еврейство».

Справа:

«Я всего лишь смертельно больной еврей, воплощение страдания, несчастный человек».

Слева:

Названный Хаимом, еще мальчиком откликался на имя Гарри, стыдясь подлинного своего имени, а затем Гарри переделал на чисто арийское Генрих.

Справа:

В письме к Цунцу: «Мы, ученые евреи, постепенно совершенствовали немецкий стиль!» – точная и ясная самоидентификация.

В письме Леману: «Если найдешь выпады против меня и особенно затрагивающие мою религию, непременно сообщи!» Речь шла об иудаизме.

В письме Мозесу Мозеру: «Если он – Эдуард Ганс – это делает (то есть принимает христианство) по убеждению, то он дурак, если же из лицемерия, то он подлец. Признаюсь, мне приятнее было бы услышать вместо новости о крещении, новость о том, что Ганс украл серебряные ложки».

Слева:

Через месяц после этого письма КРЕСТИЛСЯ!!! – Получил, по его словам, «входной билет в европейскую культуру». В этом есть доля циничной истины: имя Гейне ассоциируется прежде всего с европейской, но отнюдь не иудейской культурой. Хотя, оставаясь нерелигиозным – светским – салонным — евреем, коих было великое множество в ХIХ веке, он так же был бы частью европейской культуры. И что поразительно, перешел он не в католичество, которое привлекало его своей красочной величественностью и завораживающей пышностью. Плюс – в юности он окончил Католический лицей в Дюссельдорфе. Нет! Он стал лютеранином. Почему? – Потому, что именно лютеранство, с его ярко выраженным, – идущим еще от Лютера, – антисемитизмом, наиболее полно соответствовало германскому духу, в его – Гейневском понимании?

Справа:

«Отступник»: «Вот оно – читать запоем! / Шлегель, Галлер, Берк – о, бредни! / Был вчера еще героем, / А сегодня плут последний!» — по поводу крещения Ганса…

…Абраша встал, потянулся, стал ходить по комнатке от столика к печке – три шага в одну сторону, три – в другую.

…И всё это писал один и тот же человек. Один и тот же человек – поэт, гений, 12 лет находясь на содержании – и каком содержании – барона Жака Ротшильда и его супруги! – позволяет себе оскорбительные антисемитские выходки уровня пьяного плебса. Или – своему дяде, гамбургскому купцу Соломону Гейне, у которого всё время клянчил деньги и который отписал племяннику крупную сумму: «всё лучшее, что ты имеешь, это мое имя!». Это не только типичное шторрерство, то есть профессиональное еврейское попрошайничество, сопровождающееся издевками в адрес благодетелей. Это еще – и главным образом! – чувство превосходства христианина над жидом, крещенного – пусть и недавно, над нехристем, господина над слугой.

В то же время: горячие проповеди в защиту прав евреев: «мой голос (в защиту еврейства) услышит германская толпа в пивных и дворцах». И окончательно, в конце жизни: «я не возвращался к иудаизму, поскольку никогда его не покидал». Примерно 1850 год.

И всё это в одном человеке.

– …Не бугай, а ранимый, как ребенок…

– Ты, конечно, молодец, с твоим терпением…

– Да не терпение это. Люблю я его, Алена, люблю. Почему ты думаешь, что только ты можешь любить, что только ты своего Абрашу никому в обиду не дашь?..

– Я так и не думаю. Давай еще по одной.

– Давай. Хорошо сидим.