Абраша

В дождливые летние дни в Куоккала maman или madame Jentе читали сказки Тапелиуса, как когда-то, примерно в то же время те же сказки читали молодому Александру Срезневскому, другу моему сердешному, погубленному – но не мною, нет, не мною… Сам себя погубил, сам… Сами себя губили, умники, я лишь свидетельствовал. Сказки Топелиуса или братьев Гримм, или Гауфа maman один день читала по-русски, другой – по-английски, затем m-me Jente по-французски и по-немецки – цацки-пецки-бутерброд. И это была жизнь. Настоящая, но очень короткая, так быстро закончившаяся… Господи, пощади меня, дай мне возможность не просыпаться утром, не пробуждать себя от такого прекрасного сказочного сна – Куоккала, блистающая гладь залива, дамские зонтики, кринолины, покой. Дай мне спасение – никогда больше не видеть этот страшный, убогий, беспощадный в своем убожестве мир. Блядский мир, блядская жизнь… Прости меня, Господи…

* * *

Дождь лил больше месяца. В тот день с утра он поутих и занудливо моросил вполсилы, но когда подъехали к кладбищу и стали выгружать гроб, «поливальщик» очнулся – хлынуло, как из ведра. Зонты мало помогали, потому что идти пришлось по узкой аллее, люди непроизвольно теснились, толкались, зонты, сталкиваясь над головами, скрежетали, и струйки воды обильными ручейками стекали с них за воротники пальто, курток, плащей, проникая глубоко под рубашки, майки, кофты. Глинистая почва совсем раскисла, ноги разъезжались, практически у всех обувь промокла моментально, как только вышли из автобуса – вода проникала и снизу, и сверху, стекая с промокших насквозь брюк и юбок. Голые ветки кустов и деревьев хлестали по глазам, лицам, рукам, так как из-за дождевых струй, водяной пыли и мрака позднего дня в конце ноября было плохо видно. Хуже всех было мужикам, несущим гроб. Они периодически скользили в грязевой жиже, спотыкались, правда, гроб не уронили, хотя и вымокли все до нитки. Могила была вырыта заранее, поэтому ее дно уже покрыл слой воды, ее края на глазах обваливались – комья земли звучно плюхались в воду. Могильщики торопили, и общее настроение было одно – поскорее всё это закончить. Только Алена, казалось, ничего не видела, не чувствовала, не замечала: ни дождя, ни кладбищенского мрака, ни суетливой торопливости окружающих.

На обратном пути Алена, Настя и Олежка сели к ЛеоНику в его старую «Волгу». Остальные погрузились в автобус «Кубань». Окна автобуса сразу же запотели, сырость пропитала воздух, шофер затопил печку, но стало еще хуже: запахло горелым машинным маслом, испарение влаги активизировалось, дышать стало невозможно. Попытались открыть окно, но оно не открывалось, да и напрасны были эти усилия, так как дождь непременно бы хлынул в образовавшееся отверстие. Напряженное, раздраженное молчание висело в салоне автобуса, перемешиваясь с водяной взвесью, запахами бензина, масла, пота. Автобус еле переваливался с выбоины на выбоину, потоки воды заливали лобовое стекло, «дворники» не справлялись с дождевой массой, и казалось, что никогда этот скрипящий разваливавшийся на ходу «Ноев ковчег» краснодарского механического производства не доберется до поселка, где у Насти в доме был накрыт стол для поминок. О покойнике как-то на время забыли, думая о том, как бы скорее обсушиться или, по возможности, переодеться. Неожиданно для всех Зинаида Федоровна достала из-под сиденья старую хозяйственную сумку и извлекла из нее поллитровку «Московской» и несколько граненых стаканчиков. Лица поселковских вытянулись от изумления, благоверный же от удивления и удовольствия даже крякнул, а затем победно оглядел окружающих: мол, вот какая у меня жена! Всё его существо распирала гордость и за жену, и за себя – наверное, каждый пьяница, равно, как и алкоголик чувствует прилив самых возвышенных чувств и мыслей в отношении самого себя, когда самый близкий ему человек и, соответственно, самый непримиримый борец с его слабостью, вынимает при нем бутыль водки, демонстрируя тем самым доверие к нему – алкоголику, и щедрость души, и общность их интересов и судеб. Разлили бутылку. Выпили, не чокаясь. Все взбодрились. Даже повеселели. Когда же Зинаида Федоровна, дай ей Бог здоровья, вынула другую… Завязалась беседа, кто-то втянулся в спор о международном положении – волновал вопрос, победят ли сандинисты в Никарагуа. Поднесли полстаканчика шоферу, но тот благоразумно отказался. Кто-то предложил остановиться у магазина по пути, чтобы «заряд» не пропал, но его не поддержали: винного магазина по пути не было, время тратить на его поиски действительно не имело смысла, лучше поторопиться и поскорее сесть за стол в поселке. Тем более что Алена, наверное, уже ждет, да и картошка остынет, пока «будем мудохаться в поисках лабаза».

Один лишь Николай не принимал участия в оживленном разговоре. Он смотрел в окно, слезы его почти высохли, и думал он о том, что первым делом даст Клеопатре что-нибудь вкусненькое – может целый белый батон и полную жменю кускового сахара. «Помянем Абрашу».