Абреки Шамиля [СИ]

— Ты уже видела всю эту роскошь, — надумал опечалиться спутник. — И ни разу не удосужилась обмолвиться о ней ни единым словом.

— О чем бы ты хотел услышать?

— Обо всем этом великолепии, о бесценных вокруг божественных творениях.

— Ты не обидишься на меня, если я выскажусь прямолинейно? — чуть приостановилась девушка.

— Я постараюсь, Ирэн, хотя чем ты теперь сможешь меня оскорбить.

— Я не собираюсь вас оскорблять, господин студент, — неожиданно перешла на прохладный тон невеста. — А хочу сказать только правду, которая на расстоянии всегда виднее.

— Говори, я внимательно слушаю.

— В этих залах действительно собрано очень много бесценного. Но все это столичная мишура, за пределами которой великая российская тьма. Она здорово походит на азиатскую всего лишь приманку без должного ее подкрепления умом. У нас в Стокгольме куда скромнее, зато повсюду одинаково.

— Прости меня, Ирэн, но ты сейчас не права, потому что русская позолота подтверждена реальными богатствами. Под этой мишурой и правда много настоящего золота, — не согласился со спутницей Захар, уловив не саму суть рассуждений, но лишь поверхностную их канву. Он решил, что речь идет не о равенстве как таковом, а о кладовых империи. Хотя инстиктивно почувствовал глубину, заложенную в философский ответ девушки. — Швеция тоже стремилась завоевать мировое господство, но получилось такое только у России. Почему бы нам теперь не покрасоваться перед остальной публикой, обделенной на многое? — Красуется петух в курятнике, — грубовато одернула его Ингрид, видно было, что ее зацепил отклик спутника, непродуманный должным образом. — Даже ваши писатели отмечают, что в России порядка как не было, так и нет.

— И пропасть между богатством и нищетой бездонна, — не стал спорить Захар. — Зато какие возможности открываются для тех, у кого есть этот самый светлый ум. Мы и представить себе не можем.

— Ошибаешься, я уже представляла. Но ты, к сожалению, еще не ведаешь, что Россия — это большая собака на сене.

— Почему ты так решила? — недоуменно поджал губы Захар, он не в силах был понять странного возбуждения, без видимой причины охватившего его спутницу. Может быть Ингрид не покидала обида за поражение ее нации от русских войск, а может она была в курсе такого, о чем он пока не догадывался. — И кто тебе такое сказал?

— Неважно, — отмахнулась Ингрид, и тут–же попросила. — Пожалуйста, давай перейдем на более приземленные темы, здесь не место для подобных разговоров.

— А я бы с удовольствием развил их дальше, — ухмыльнулся студент, начиная догадываться, что несмотря на правдивое замечание, устами невесты сейчас и правда говорит обыкновенное раздражение от более удачливой нации. — Где еще поднимать такие вопросы, как не в этом месте.

— Я бы с тобой согласилась, если бы дело происходило в Швеции, при дворе его величества короля Бернадота. Но здесь, мне кажется, такими проблемами все–же сподручнее озадачиваться на кухне, в спокойной обстановке. Иначе слушатели вокруг запишут нас в революционеры.

— Почему, Ирэн?

— Потому что по Европе революция уже пронеслась, все новое, привнесенное ею, успело прижиться. А в России ваш император задавил ее на корню, она так и не пошла дальше Дворцовой площади.

— Что бы она дала России, эта ваша хваленая европейская революция? — пожал плечами Захар. — Для того, чтобы она имела успех у нас, нужно большую часть крестьянства переселить в города и поднять культурный уровень хама убедительными примерами от благ мировой цивилизации. А у нас этот класс населяет империю от края до края, разрешая городам вызревать лишь прыщиками на том же мощном хамском теле. Очень большая пропасть между классами и, конечно, умами, понимаешь?

— Не только понимаю, но и согласна. Кажется, шесть лет учебы в университетских аудиториях не прошли для тебя даром, — наконец–то улыбнулась девушка. — Ты стал рассуждать как передовой российский интеллигент. И это меня радует больше, нежели все остальное.