Абсолют в моём сердце

Сказав это, я осознаю, что выдала мысль, не соответствующую моему возрасту. Эштон поворачивает голову и смотрит мне в глаза, его губы находятся так близко, что я ощущаю тепло всякий раз, как он выдыхает. Слишком темно, чтобы разобрать выражение его лица, но я чувствую — он удивлён тем, что я только что сказала ему. А эта мысль не моя — это слова самого Алекса, а я — всего лишь копилка его уроков.

— Что именно они пережили?

— Знаешь, однажды Алекс доверил мне всю их историю в деталях. На это ушёл целый день наших с ним жизней, и поверь, у него для этого была очень веская причина. Но я думаю, что у меня нет права рассказывать чужие секреты, и я никогда не рассказывала. Единственное, есть общеизвестные факты, но даже их достаточно, чтобы понимать — они заслужили то, что имеют. Жизнь коротка, и они это знают лучше, чем кто-либо.

— Рассказывай, — мягко просит Эштон, снова устремив свой взгляд в темноту.

— Я не знаю, известно ли тебе это… Когда Алексу было около тридцати лет, он заболел. Очень серьёзно заболел, врачи считали, что он не выживет. Мама тогда жила на другом конце планеты с моим отцом, а мне было два года. И хотя мама говорит, что дети не могут иметь настолько ранние воспоминания, я помню своё одиночество… Жуткое, страшное, опустошающее одиночество.

Эштон снова поворачивается ко мне, я снова ловлю его дыхание.

— Почему одиночество?

— Потому что моя мать уехала от нас почти на три месяца, улетела на другой материк спасать Алекса. И она его вытащила. Тогда дважды, потом спустя годы ещё несколько раз. Они чувствуют друг друга как самих себя, и приходят на помощь в самый правильный момент — так считает Алекс. Вернее, он в это верит. Это его собственная религия.

Эштон смотрит неотрывно, впитывает каждое моё слово.

— Алекс был очень болен, буквально умирал у матери на руках. Обессилел настолько, что не мог сам передвигаться, стыдился своей болезни, немощи, худобы, того, что совсем не мог есть, но она была рядом и упорно верила, что он выкарабкается. Но он и не пытался. А мама всё равно тащила его, тянула так, как может только бесконечно любящий человек. Она болела вместе с ним, разделила его боль, его стыд и немощь. А заболел он, потому что мамы не было рядом. Он сам мне так сказал: «Жизнь потеряла смысл. Зачем существовать, если не можешь жить без того, кто важнее и дороже всех?». Ещё он сказал: «Мы совершили очень много ошибок, обидели многих важных и дорогих нам людей, не раз причиняли боль, но если Бог есть, он знает — мы не могли по-другому». И знаешь, глядя на них каждый день, я в это верю — они действительно не могли.

Эштон находится всё так же близко и так же вглядывается в моё лицо, я чувствую его тепло, и, несмотря на ледяной ветер, мне совсем не холодно. Внезапно, совершенно неожиданно для меня самой у меня вырывается вопрос:

— Ты хотел бы так же любить и быть любимым, как они?

— Нет! — тут же отвечает Эштон, но я ему не верю, потому что такие вопросы слишком тяжеловесны, чтобы так легко и быстро находить ответы на них.

— Просто ты не знаешь… ничего не знаешь об этом, — медленно возражаю ему.

Вдруг замечаю, что на кухне загорелся свет, вижу маму у стойки, уворачивающуюся от назойливых поцелуев отца.

— Пошли в дом, — зову Эштона. — Поможем им с ужином.

По мере того, как мы входим в нашу огромную столовую и приближаемся к кухне, я слышу обрывки родительских фраз:

— Мы с тобой — двое старых извращенцев! — хихикает мама.

— Поверь, Лерун, ты понятия не имеешь об извращениях. То, что делаем мы с тобой — это естественная потребность двух любящих людей в физической близости.

— Я сомневаюсь, что все остальные любящие делают то, что творим мы с тобой…

Я мысленно благодарю Бога за то, что Эштон не знает русского языка, и выдавливаю из себя максимально громкий кашель, такой, чтобы мы, не дай Бог, опять не стали свидетелями картины, слишком откровенной для его тонкой душевной организации.

Родители тут же умолкают и отрываются друг от друга, но это мало меняет положение вещей, потому что оба они переодеты в домашнее, и у обоих мокрые головы от только что принятого душа. Я прикусываю губу, стараясь не думать о том, о чём совершенно точно сейчас думает Эштон. И, наверное, я с ним в какой-то мере согласна — мои родители слишком любвеобильны для своего возраста. Жаль, что мне не шесть, и как бы я ни старалась, мысли о том, почему они оба мокрые, и что именно эти двое довольных родителя делали вместе в душе, всё равно лезут в мою голову.

Я бросаюсь обнимать Алекса, его руки и традиционные поцелуи в мою макушку тут же приносят мне облегчение.

— Ты вернулся раньше! — и это не утверждение, а скорее вопрос с моей стороны.

— Решил все дела по-быстренькому и домой, к вам! — целует меня в лоб. — Ты же знаешь, я не могу долго находиться вдали от вас!

Я снова обнимаю отца и чувствую, как одна его рука отрывается от меня, оборачиваюсь и вижу рядом Эштона. Похоже, он протянул свою руку первым. Алекс довольно улыбается, и я знаю, как это важно для него.