Абсолютист

— Мои два мальчика там были, понимаешь. Хорошие мальчики. Один всегда был озорником, другой больше похож на нас с тобой. Читатель. На пару лет старше тебя. Тебе сколько, девятнадцать?

— Двадцать один. — Новый возраст был мне еще непривычен.

— Ну вот, а нашему Билли теперь было бы двадцать три, а Сэму как раз исполнилось бы двадцать два.

Произнося их имена, он улыбался, но потом сглотнул и отвернулся. Сослагательное наклонение теперь часто возникало в разговоре о детях. Другие слова были не нужны. Мы несколько секунд посидели молча, и мой собеседник, неуверенно улыбаясь, снова заговорил:

— Ты даже похож на Сэма.

— Правда? — переспросил я.

Это сравнение было мне странно приятно. Я снова вошел в лес своего воображения и, продравшись через подлесок и заросли крапивы, представил себе Сэма, который любил книги и надеялся в один прекрасный день сам что-нибудь написать. Я словно присутствовал в тот вечер, когда он объявил родителям, что не станет ждать, пока его возьмут, — пойдет сам, чтобы Билли не был там один. Я представил себе дружбу братьев, заново крепнущую в учебной военной части, их отвагу на поле брани и геройскую смерть. Это Сэм, решил я. Это сын Уильяма Миллера. Я знал его.

— Наш Сэм был хороший мальчик, — прошептал мой собеседник через минуту и трижды хлопнул ладонью по столу, словно говоря: «Баста!» — Выпьешь еще, парень? — Он показал взглядом на мой полупустой стакан.

Я покачал головой:

— Пока нет. Но спасибо. У вас случайно закурить не найдется?

— А как же, — ответил он, выуживая из кармана жестяной портсигар — судя по виду, его спутник с самых юных лет.

Внутри лежало около дюжины аккуратнейшим образом свернутых папирос, он вручил мне одну. Рука у него была грязная, линии на большом пальце резко очерчены и потемнели — я решил, что от физического труда.

— Такой скрутки и в табачной лавке не увидишь, а? — спросил он, улыбаясь и показывая на папиросу идеальной цилиндрической формы.

— Верно, — согласился я. — Вы мастер.

— Не я, — поправил он, — это жена их для меня крутит. Каждое утро спозаранку, когда я еще завтракаю, она уже сидит в углу кухни с пачкой папиросных бумажек и пакетом махорки. Несколько минут — и готово. И отправляет меня с полным портсигаром. Вот мне повезло, а? Не многие женщины станут такое делать.

Я засмеялся, представив себе эту упоительную картину домашнего счастья.

— Вы счастливчик.

— А то я не знаю! — вскричал он с деланым возмущением. — А что же ты, Тристан Сэдлер?

Именуя меня так, он, видимо, хотел избежать слишком фамильярного обращения по имени; в то же время «вы» и «мистер» прозвучало бы слишком официально.

— Женат, а?

— Нет.

— Ну так есть милка в Лондоне?

— Никого особенного на примете. — Я не хотел признаваться, что и неособенного никого у меня тоже нет.

— Ну что ж, дело молодое, — сказал он с улыбкой, но без вульгарной ухмылки, с которой иногда люди постарше отпускают подобные замечания. — Я тебя не виню, да и никого из вас не виню, после всего, через что вы прошли. Будет еще время и для свадеб, и для деток, в свой черед. Но господибожемой, до чего же девчонки радовались, когда вы все вернулись, а?

Я засмеялся.

— Должно быть, так.

Я уже начал уставать: долгий путь брал свое, а пиво на пустой желудок клонило меня в сон и кружило голову. Еще один стакан меня точно погубит.

— Так у тебя родня в Норидже? — спросил мистер Миллер.

— Нет.

— Первый раз тут?

— Да.

— Значит, надумал выходной себе устроить? Отдохнуть от большого города?

Чуть поколебавшись, я решил соврать.

— Да. Приехал отдохнуть на пару дней.

— Ну так ты отличное место выбрал, точно тебе говорю. Я-то здесь родился и вырос. И мальцом тут жил, и взрослым. Больше нигде на свете не согласился бы жить и не понимаю тех, кто живет в других местах.

— Но ведь вы разбираетесь в говорах, — заметил я. — Должно быть, все же путешествовали.

— Щенком еще. Но я прислушиваюсь к людям, мой секрет как раз в этом. Большинство людей никогда не слушает. — Он подался вперед: — А порой я даже угадываю, о чем они думают.

Я посмотрел на него, чувствуя, как каменеет мое лицо. Наши глаза встретились — словно в поединке или на пари, и ни один из нас не отвел взгляда и не моргнул.

— Неужели, — произнес я наконец. — Выходит, вы знаете, о чем я думаю, а, мистер Миллер?

— Нет, это нет, парень. — Он все глядел мне в глаза. — А вот что ты чувствуешь — да. Это я, пожалуй, могу точно сказать. Хотя для этого не нужно мысли читать. Довольно было один раз глянуть на тебя, когда ты вошел.

Он, кажется, не собирался развивать эту тему, так что пришлось задать вопрос — вопреки всем внутренним голосам, которые вопили, чтобы я не будил лихо, пока оно спит.

— Так что же, мистер Миллер? — Я изо всех сил сохранял безразличное выражение. — Что я чувствую?

— Я бы сказал, две вещи. Во-первых, вину. — Я не шевелился и все так же глядел на него.

— А еще что?

— Ну как же, — ответил он. — Ты себя ненавидишь.