Абсолютная реальность

Именно всякое, даже косвенное, упоминание раздуваемой Голливудом непомерной киношной жажды спасать мир подспудно не давало Леонтию покоя. Ни утром, ни днем, ни вечером, что уж говорить – пусть тогда и по ночам дурацкий «спасательный» миф вступает в свои права, все равно не спится. Не спится – так может разве подумается. В «идущем верной дорогой» направлении. Хотелось бы! Леонтий вообще терпеть не мог богатых коммерческих поделок на тему: последняя надежда человечества в лице одного-двух его представителей, страдающих комплексом Эдипа и Магомета, причем одновременно. На него даже порой находила-накатывала едва ли осуществимая блажь написать открытое письмо, по-английски тоже, всем представителям продюсерского фабрично-грезящего цеха, что дескать… Да снимайте вы, господа хорошие, ураганные голые боевики и прочие иные фантастические «бастеры» без разных там соплей-воплей, и вообще лучше без всякого, ладно бы и самого примитивного сюжета! Потому что, гиря до полу дошла. Пардон. Спасать мир совсем уж занятие глупое и бесперспективное, но разве объяснишь? Суррогатным сапиенсам, у которых от рождения всего полно, и которые слишком кучеряво и скучно жили все то время, пока другие прочие вокруг привычно выживали. Разве объяснишь? Что как раз такие спасатели и есть наиглавнейшее зло, иначе – устраняют следствия катастроф, причины коих сами же и вызвали, и что – не лезь они никуда и не трогай они никого и ничего, прямо их не касающееся: однозначно те, кому приходится пока еще выживать, справились бы с этим занятием сами. Тихо-мирно, когда-нибудь, как-нибудь, но непременно бы справились. Разве объяснишь? Самое краеугольное – обычно в момент, когда уже по экрану валко тянулись постановочные титры (порой, возможно, самая содержательная часть отбарабанившего свое «сикве-приквела»), у Леонтия невольно выскакивал на поверхность сознания и языка вопрос: а дальше что? После спасения. И зачем? В принципе было спасать. Может, машины, населяющие землю, оно и к лучшему. В плане эволюции, в котором логично и по заслугам жизненное пространство достается победившему виду, и нигде ни одной теорией не говорится, что вид этот непременно будет человеческим. Ну, поставьте себя на место саблезубой кошки, или несчастного затравленного мамонтового стада – они бы тоже сняли свое кино, если бы могли. На тему, как чудесным образом гордо сносят башку последнему неандертальскому или первому кроманьонскому человеку. С точки зрения проигравшего весьма желательное развитие событий, а вот отскандалившему себе теплое и законное место под солнцем победителю все это, что называется, до лампочки Ильича. Справедливо или нет, для него более таких понятий не существует, потому что – дело прошлое, и прогресс, сука такая! он, мать его! не отвратим! Сколь сильно бы обиженному вымирающему виду ни хотелось обратного.

Но Леонтию не спалось не… совсем поэтому… если быть честным с самим собой. Не спалось же ему потому, что бестолковый тот, мудаковатый, протодебильный сюжетец как раз и мог, предполагаемо несчастливо, начать осуществляться в его собственной жизни. Еще не хватало, чтобы он, Леонтий! Такой дуростью! Тоже мне занятие – спасать! Да еще непонятно кого и что, вернее, кого от чего или наоборот. Ни фея, ни «филон» вовсе подобного ему не говорили, нормальные, вполне вменяемые пришельцы, они узколобой блажью бы не стали маяться. Но подозрение, смутное, тяжкое, и прямо сказать – неважнецкое, нехорошее, – обременяло душу Леонтия. «Вы никому ТАМ не нужны кроме нас». Было сказано. И было тревожно. Конечно, ни на миг Леонтий не то, что не мнил, а даже не пытался вообразить себя спасителем, противно это, избито и смешно, но некий оттенок фальшивого геройства, о котором он не просил, против воли его накладывался на текущие события. Оттого именно, что не понимал он все-таки, ясно и отчетливо, от начала и до не наступившего еще конца, не понимал – что же такое происходит. А параллельные его «друзья-однополчане» пока тоже ничего толком не говорили. Он кожей чувствовал – можно спросить, они ответят, «чухонец», тот охотно. Но спрашивать не хотел, потому как чувствовал, уже не кожей, но мужественным мягким местом – он страшится ответа. И фея это знает о нем, и напарник ее тоже. Потому молчат. Ну и он помолчит пока. Он, Леонтий, случайное лицо, во всей этой начавшейся непонятной катавасии – он совершенно, абсолютно случайное лицо. Так вышло. Так он выбрал. На кой? Спрашивается.