Абстрактный человек

— Что же вы, Иван Геннадиевич, Екатерина Ивановна, замешкались, входите, пожалуйста, входите, мы вас ведь давным-давно ждем, и, как вы и просили, — в залах нет никого, ни единого человека. Санитарный день сегодня. Специально для вас. Я надеюсь, вы увидите то, что хотели, и тот, ну тот художник, он, бесспорно, интересный художник, хотя, знаете ли, довольно странный человек, он вас заинтересует. Что? Уже заинтересовал, конечно, конечно.

В зале показались четверо. Говоривший — это был директор выставочного павильона — едва поспевал говорить, так быстро вошли его спутники. Трое его спутников стояли рядом. Троицу эту возглавлял довольно пожилой коренастый человек, которого директор очень уважительно называл Иваном Геннадиевичем. Это был мужчина на прикидку лет семидесяти трех-четырех со строгой военной выправкой и с очень значительным и строгим выражением лица. Глаза у него были зеленые, чуть на выкате — рачьи и очень пронзительные. Большой рот его часто складывался в брезгливую гримасу. Под глазами, словно кто-то очертил их коричневой густой гуашью, темнели круглые пятна. Щеки у Ивана Геннадиевича были несколько отвислые, с красными жилками, уходящими за границу щек и паутиной петлявшими почти по всему остальному лицу. Держался он уверенно, но несколько устало. Рядом с ним шла молодая женщина. Это ее и называл директор Екатериной Ивановной. Про женщину эту нельзя сказать ничего определенного, кроме того, что она имеет, и это ощущалось почти сразу, к коренастому строгому человеку какое-то отношение, нет, не служебное, скорее личное. Она держала себя вежливо, спокойно, очевидно ощущая уверенность тайной власти над Иваном Геннадиевичем. Рядом с ними шел семенящей походкой человек, описать которого еще труднее, чем Екатерину Ивановну, потому что в лице его не было ровным счетом ничего определенного. Оно было у него какое-то текучее и постоянно менялось в выражении. Волосы у этого неопределенного человечка были темные, глаза бегающие, но нежные. Так как директор выставки, раскрывавший двери перед троицей, почему-то никак не назвал его, то скажу сразу, что звали его Иваном Ивановичем Ивановым.

Троица остановилась, осмотрелась и почти полетела по залам. Впереди торопился директор, наравне с ним Иван Геннадиевич Болдин чуть сзади Екатерина Ивановна, а совсем сзади — Иван Иванович.

— Где они? — спросил Иван Геннадиевич, — где же эти ваши картины?

— Одну минуту, сейчас, — торопливо отвечал директор, — сейчас, еще несколько поворотов и будет как раз нужный зал. Чтобы вам было удобнее, мы повесили их в отдельный зал, небольшой, правда, но все же совершенно отдельный. Если вам захочется, мы можем предоставить в ваше распоряжение этот зал на сколько угодно, у него есть отдельный вход и выход, в восемнадцатом веке строили значительно предусмотрительнее, чем сегодня. Так вот, о чем это я? Да, вы сможете там закрыться, если, конечно, нужно, и можете работать.

— В залах мы не работаем, — ответил Иван Геннадиевич, причем голос его прозвучал очень мягко, но как-то так мягко, что директор почему-то слегка вздрогнул и невольно ускорил шаг.

— Сейчас, сейчас, вот за лестницей он будет, — торопливо приговаривал он.

— Как зовут его? — спросил Болдин.

— Кого именно? — сказал директор.

— Художника.

— Ах, художника, ну как же — Владимир Глебович Майков.

— Он москвич?

— Он москвич, да, именно москвич, но живет, по-моему, не в Москве, а где-то в пригородах, рядом с Москвой. Там у него, кажется, дача, а на даче мастерская.

— Так-так, где же ваш зал?

— Вот он, — сказал директор и неожиданно остановился, так что вся троица обогнала его, и директор сразу оказался сзади, а троица вошла в зал и встала. Впереди Иван Геннадиевич, чуть сзади Екатерина Ивановна и рядом с ней — Иван Иванович.

Зал действительно оказался небольшим и очень уютным. И висело в нем всего три картины. На первой картине была нарисована старая церковка вся в снегу, красная, накрытая сбоку огромным деревом, на второй — было изображено нечто странное, но впечатляющее. Холст был выкрашен в зеленый цвет, и сквозь зелень пробивался луч света. Казалось бы, ничего особенного? Но все же впечатление картина оставляла фантастическое. Когда Иван Геннадиевич посмотрел на эту зелень, казалось бы совершенно абсурдную и ничего не значащую, в нем пронеслось несколько одному ему понятных образов. Он увидел старую кроваво-кирпичную стену, дерево, куст, маленькие выбоинки на стене, снег, на снегу старый ботинок. И еще крик послышался, отчего Иван Геннадиевич неприятно вздрогнул и постарался убрать совершенно ненужное впечатление, но оно еще некоторое время не убиралось и тревожило сознание Болдина.

— Странно, — сказал он, — какой жуткий художник. Сильный художник.

Потом он поманил к себе Екатерину Ивановну и, когда та подошла вплотную, поманил еще ближе, и когда та наклонилась к нему, дело в том, что Екатерина Ивановна была выше Болдина на полголовы, Иван Геннадиевич что-то стал говорить ей; и старательно вслушивающемуся директору послышалось слово «повозимся». Больше же он ничего не расслышал.