Ачайваямская весна

Возле корраля было несколько упряжек, на которых привезли старых и малых из разных семей. За один рейс всех увезти было немыслимо.

Собаки, привязанные за палатками, как будто понимали, что предстоит тяжкая работа. Они тихонько поскуливали и взлаивали, глядя на людей. Ждали своей работы и длинные собачьи нарты с полукруглой дугой впереди. Нарты были у всех совершенно одинаковыми. Их ставили вертикально возле деревьев, к которым привязывали собак. Сбрую — длинный ремень-потяг с прикрепленными по бокам алыками — ременными шлейками, надеваемыми на собак, вешали на этих же деревьях.

Всего двенадцать упряжек. Конечно, всех не увезут за один прием. Здесь народу хватит рейсов на сорок. Да еще надо и мясо увезти, и шкуры, и палатки.

— Давай-ка я пешком пойду, — предложил я Володе.

Он выдержал паузу, ровно такую, чтобы соблюсти приличие и не выразить удовлетворения от такого решения гостя.

— Правильно решил, — сказал он, — можно не спеша дойти. Дорога хорошая. Парень ночью легко прибежал.

Я смотрел, как старый Кайматке заводил животных в загон. Он один неторопливо гнал важенок и прошлогодних телят ко входу, возле которого сидели и лежали пастухи.

Кайматке покрикивал особым голосом, кидал вверх чаат и неуклонно шаг за шагом прижимал оленей к корралю.

Вошла «головка» стада, пастухи с обеих сторон побежали, отрезав оленям путь назад, — и стадо в загоне.

Опять началась обычная работа. С тем же упорством, с каким олени не хотят идти в загон, животные не желают расставаться с сородичами. Пастухи силой, с большим напряжением тянут на чаатах сильных оленух. Женщины сзади подгоняют их, хлещут их прутиками. И с мужчин, и с женщин пот течет ручьями.

Старый Кайматке перехватывает оленуху за рога, каким-то особым образом поворачивает ей шею, и важенка мчится вприпрыжку ко входу в корраль. Вместе с нею такими же прыжками мчится и Кайматке, которому за шестьдесят лет — он уже три года на пенсии. Возле выхода старик отпускает животное, и оно мчится прочь, высоко поднимая ноги.

Сегодня у всех пастухов-оленевладельцев, как четки, свисают с запястий связки разноцветных пластмассовых. пуговиц.

— Зачем пуговицы, Володя?

— Метки на телятах будем ставить.

— Как это?

— В уши будем продевать на капроновой нитке.

— Разве сейчас у вас меток нет для оленей?

— Видишь ли, есть старинные. По ним хозяина не определишь.

— А что же по ним определишь?

— Определишь, какая мать у какого оленя.

Володя сорвался с места и кинул чаат в самую гущу телят, выдернув оттуда своего олененка. Он повалил его и крикнул брату Саше. Саша подбежал и навалился на теленка сверху, прижимая ему голову к земле. Володя проколол бычку ухо иголкой с толстой капроновой леской и буквально пришил к уху красненькую кругленькую пуговку.

— Так какие же метки были раньше? — спросил я Володю, когда он, тяжело дыша, возвратился на старое место у стенки корраля.

— У нас делали метки на ушах. Перегибали ухо сверху или снизу и вырезали ножом уголок. Также отрезали кончики ушей. Можно только одну метку поставить сверху, можно — две сверху, можно две сверху, а одну — снизу. Понимаешь? Очень много комбинаций получается.

Я прикинул. Действительно, если использовать не более трех вырезов на каждой кромке оленьего уха — сверху и снизу — и еще в качестве знака обрезать кончик уха, то можно составить несколько тысяч комбинаций.

— Очень много комбинаций можно получить, Володя. Как же их употребляли?

— У нас есть один закон: каждый олень получает знак своей матери.

— Ну и что?

— А то, что у одного хозяина будут олени с разными ушными метками, и у другого хозяина будут олени с теми же ушными метками. Ведь у нас оленей и дарили, и продавали, и меняли, и в наследство они разным людям попадали… По этим меткам хозяина не определишь.

Старый Кайматке безапелляционно говорит:

— У нас всегда самый главный старик всем стадом владел. Когда он старел, то говорил своим сыновьям: «Теперь я старый, теперь вы оленей делите, как хотите, а меня вы сами будете кормить».

Все правильно излагал старик Кайматке. Но он же при этом сообщал:

— У нас раньше было, что богатые хозяева все стадо ставили как приз на гонках. Бывало — все проигрывали. Стадо к другому переходило, и все люди — пастухи и даже их сыновья — тогда к этому человеку жить переходили. Это ему почет был тогда, если он стадо ставил на гонках и его проигрывал.

— Как это? Ни с того ни с сего ставил на гонках все свое стадо и проигрывал?

— Ну не просто так. Если от человека оленное счастье уходило…

Вот оно что! «Оленное счастье»! Значит, любой человек не был всевластен над собственным имуществом. Значит, если от него уходило «оленное счастье», то есть беды преследовали его стадо и оно уменьшалось, то его надо было передать другому, к которому духи более милостивы, а может быть, у которого и ума побольше. Так велела воля народная. Значит, не было уж такой власти беспредельной у чукчей над своей собственностью. Ну а гонки — это жребий, это испытание судьбы.

Надо идти на факторию.

— Иди по собачьему следу, — советует Володя. — Сюда вчера собаки самым коротким путем прибежали. Ты по следу и иди.