Ачи и другие рассказы

«…Обучался всяким хитростям-мудростям:
Обучался первой хитрости-мудрости —
Обертываться ясным соколом;
Обучался другой хитрости-мудрости —
Обертываться серым волком;
Обучался третьей хитрости-мудрости —
Обертываться туром — золотые рога…»

— этот образ остается вполне загадочным, и попытка видеть в нем отражение личности и деятельности «вещего» Олега лишь подчеркивает все бессилие исторической теории.

Столь же непонятной фигурой остается и Соловей — Разбойник, «олицетворяющий собою главных внутренних врагов возникающего государства — шайки разбойников. Кто не испытывал невольной дрожи темной ночью в глухом месте при неожиданном резком свисте, служащем обыкновенно условным знаком для злоумышленников? Неудивительно, что народное воображение одарило прототип русских разбойников убийственным соловьиным свистом, от которого он и получил свое имя» 1. Подобное толкование оказывается при ближайшем рассмотрении совершенно необоснованным: Илья Муромец не раз встречался с такими «внутренними врагами», для которых в былинах имеется совершенно определенный термин:

«…Наехали на стараго станишники,
По нашему русскому — разбойники…».

Остается непонятным отличие Соловья-Разбойника от «станишников». Правда, он свистит по-соловьиному, но ведь и

«…Шипит да по-змеиному,
Кричит да по-звериному»,

«отчество же его „Рахманович“ производится от слова рахман или брахман, т. е. брамин — индийский жрец и кудесник. Иногда он называется и „Птицей Рахманной“ 1. Кроме того, „соловей сидит в гнезде на дубах, и его дом, где живет вся его семья, назван здесь гнездом. Дети Соловья тоже мифические личности; его дочери вещие, обладают богатырской силою; самое имя старшей из них, Невея, дается, в старинных заговорах на трясавицы, или лихорадки, старшей из сестер-трясавиц“ 25; сыновья Соловья оборачиваются в черных воронов, притом „с железными клювами“ 22.

Из дальнейшего изучения былин обнаруживается с еще большей ясностью, что образ Соловья-Разбойника, приближающийся скорее к типу колдуна чародея, очень далек от вышеупомянутых станишников-разбойников и представляет собою загадочную фигуру, недоступную для толкований исторической теории.

Окончательно беспомощной оказывается эта теория при попытках применения к драматическому развитию действия в былинах (напр., эпизод с женой Святогора, смерть Святогора в гробу и др.). Если даже в былинах о младших богатырях попадаются географические и исторические имена, то на проверку они все оказываются далекими от действительности. „Чернигов“, действительно, лежит на пути из Мурома в Киев», говорит Ф. Буслаев; в этом случае былина как будто заключает в себе исторический элемент. Но в других вариантах вместо Чернигова называют Бежегов, Бекетовец, Кидишь, Кряков и другие 1, и тот же Ф. Буслаев должен признать, что «здесь уже смешивается Чернигов с каким-нибудь другим городом» 11. То же можно сказать и о реках Сафате, Израе, Смородине и друг., о Латырь-море, о Фавор-горе, о князе Владимире, о княгине Апраксин и т. д. Уже А. Бороздин замечает, что в характере самого былинного князя Владимира, равно как и его супруги можно найти гораздо более «сказочных» черт, чем соответствующих исторической действительности 4. При внимательном изучении и сопоставлении географических и исторических имен, упоминаемых в былинах, возникает уверенность, все более укрепляющаяся и находящая себе подтверждение по мере изучения текста, что сказители брали для нужных им обозначений первые приходившие им на ум имена, пользуясь наиболее известными и популярными в силу их исторического или географического значения. Таким образом, хотя в былинах и нельзя отрицать наличия некоторого исторического элемента — подобно вышеупомянутому мифологическому налету, — но приложение к их истолкованию исторической теории, как таковой, в ея целом, должно быть столь же безоговорочно отвергнуто.

Теория иноземных заимствований базируется на неоспоримом сходстве между некоторыми типами и подвигами русских и иноземных богатырей. В силу того, что русский эпос является, сравнительно, самым молодым, не могло возникнуть сомнений в том, что он является субъектом, а не объектом заимствования, хотя «остается народной тайной, к которой и сам народ теперь не имеет ключа, каким образом Индийский Кришна и некоторые другие образы превратились потом в Добрыню и т. д.» 22.