Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 2, 1926-27 годы)

АА пришла в Шереметевский дом и легла. Лежит и больна. Но отрицает, что простудилась, - утверждает, что у нее просто заболевание - поветрие в Петербурге, какая-то легкая форма эпидемической болезни - грипп, что ли?

Пунин просил АА узнать, где и когда появились первые музеи. АА спрашивала Шилейко, и тот прочел ей целую главу из Плиния (Старшего). Читал по-латыни и тут же переводил. АА восхищается Плинием: "Много нового, интересного узнала... Какой ум! Какой человек! Какие люди! Эпоха!..".

АА любит звуки латинской речи, и ей приятно, даже не понимая смысла, слушать, как читают по-латыни.

АА читает Давида. "Все новые и новые работы находятся". Я удивился: "Неужели же нет книги, где все работы Давида были бы перечислены?" - "Во Франции, наверное, есть..." - "Но неужели же не знают определенно, есть такая книга или нет?" АА махнула рукой; коварно: "Не знают! Смело могут не знать!".

Днем (в 1 1/2 я забегал к АА в Мраморный дворец) застал ее сидящей в шубе за столом, в полутемной, в холодной "столовой". Она переводила Сезанна. В большой комнате за письменным столом через открытые двери виднелся Шилейко.

Я просидел у АА минут пятнадцать и ушел.

Письмо Duddington все еще лежит на столе и все еще не отправлено, потому что Пунин не может до сих пор составить биографическую справку.

Я сказал, что Пастернак занялся собиранием сведений о Есенине, - тот самый Пастернак, который незадолго до смерти Есенина бил его в Москве...

"Что ж! Может быть, это и правильно", - может быть, и следует, чтобы человек, враждебно настроенный до смерти, после смерти переменил бы отношение, потому что смерть смывает все.

Говорили очень много о Гумилеве 11-12 года и о людях, его окружавших в этот период.

В "Трудах и днях" я забыл отметить, что Николай Степанович вернулся из Африки в 1911 г. разочарованным, очень пессимистически настроенным... АА сильно журила меня за это - "ругалась неистово" ("ругается" АА интонацией, а не словами, конечно). Говорила, что такое состояние Гумилева имеет громадное значение в биографии. Что с этого момента произошел резкий поворот в его отношении к экзотике; сказалось это, прежде всего, на стихах ("Чужое небо" после поворота); и АА подробно, до мелочей, углубляла эту мысль, а я, растерянный и недовольный собой, слушал и запоминал...

Николай Степанович с этого момента стал гораздо серьезнее, хотел учиться, узнавать и т. д. Позже - в 12-13 году, когда АА тащила его в "Бродячую собаку" или куда-нибудь, он часто отговаривался, был недоволен, говорил, что ему все это надоело, неинтересно и что он предпочитает остаться дома, читать, работать... Такое настроение было у него в продолжение Цеха, и оно все укреплялось и углублялось; под его влиянием Николай Степанович поступил в университет, занялся переводами и т. д., и т. д.

Перед войной Николай Степанович и АА хотели взять в Петербурге две комнаты (квартиру Городецкого, из которой тот выезжал). И все это прервала война. Сбила такое настроение, да и возможность работать... Николай Степанович уехал на фронт. А приехать с фронта в Петроград - это значило дорваться... Дорваться до всего: до ресторанов, до еды, до питья, до людей, до женщин, наконец... - до всего, что раньше, до войны, было ему неинтересно и что оставлял для работы и накопления знаний...

Война перевернула все вверх дном. Прервала всю литературную деятельность и все, к чему он стремился...

А потом - Париж (1917-18 гг.). В Париже он очень страдал - АА это знает наверное, хоть Николай Степанович и не говорил ей об этом. Да и довольно раз прочесть "К Синей Звезде", чтоб понять, до какой силы доходило его страдание...

А когда он вернулся из Парижа - ему казалось, что он возвращается наконец к тому, что он оставил с началом войны: оживленную литературную деятельность, глубокий внутренний интерес к такой деятельности. Он энергично принялся за работу, за все... Но тут "наступили тяжелые годы", возможности т а к работать не было, Николай Степанович не понял, что работать ему невозможно... Тут и голод, и холод, и тысяча других внутренних и внешних препятствий.

Много говорили о Вячеславе Иванове и истории его взаимоотношений с Николаем Степановичем.

Вот характерная фраза. Я записал в "Трудах и днях", что Вячеслав Иванов резко и грубо бранил Николая Степановича в одном из заседаний Академии. АА сказала, чтоб я зачеркнул слово "грубо", и добавила: "Вячеслав Иванов задушит - и это не будет грубо...".

Что-то я спросил про Вячеслава Иванова: "Он искренним был, когда сказал это..." - что именно, не помню. АА быстро и определенно сказала: "Он никогда искренним не был...".

Когда АА первый раз пришла на "башню" (с Николаем Степановичем, в 1910 году), Вячеслав Иванов - по-видимому, из желания унизить Николая Степановича - стал особенно выхваливать АА: говорил о ней как о поэте, который пришел заместить Анненского, и т. д. АА считает, что враждебное отношение Вячеслава Иванова к Николаю Степановичу было выражено впервые, когда Николай Степанович читал "Открытие Америки".