Ад

А вокруг происходило что-то невероятное. Лопались трубы, с грохотом падали обломки кирпича и железа, рассыпалось стекло, брызги которого со звоном вонзались в сталь конструкций. В воздухе летало колючее тряпье стекловаты. Шипел пар, трещали стены, и меня бросало из стороны в сторону, словно на корабельной палубе во время шторма. Но, несмотря на это, я бросился вслед за пожарником, рванувшим к тому месту, где все в клубах пыли вываливались огромные и надежные до этого момента ворота цеха.

— Стой, гад! — орал я. — Стой, сукин сын!

Вдруг он остановился, начав поворачиваться ко мне. И я понял, что сейчас в меня будут стрелять. Неосознанным и наивным жестом я поднял руку с фотоаппаратом, пробуя защититься им от неминуемой пули, но в это время что-то тяжелое и громадное, размером с целую планету, рухнуло мне на голову. И последнее, что я увидел, была вспышка. То ли от удара, то ли от выстрела, то ли от неожиданно сработавшей вспышки фотоаппарата. А потом настала темнота, которая клочьями падала, падала вместе со мной, со зданиями цехов, вместе со всем Гременцом, падала и все никак не могла достичь дна раскрывшейся в полмира бездны.

2

Я бежал по овражку, рассекающему окраину разрушенного боснийского городка. Бежал, сгибаясь и сжимая в руках старенький фотоаппарат, внутри которого непонятные мне химические реакции впечатали в гибкую пленку разорванные криком рты, вытекшие слезами глаза, окровавленные, обезображенные пулями тела и задымленные ненавистью черные глазницы автоматов. От только что виденной мной картины фотопленка должна была засветиться вспышкой ярости, переполнив затем все остальные кадры непроницаемым мраком. Но я верил в свет, верил в то, что без него запрещено жить в этом мире, и поэтому бежал, бежал, бежал, не слыша за собой ни топота погони, ни ругани на полупонятном языке, ни ехидного повизгивания пуль. И лишь мое неровное дыхание переполняло собой эту Вселенную.

Выдох-вдох-выдох… Выдох… Вдох… Выдох… Выдох-вдох-выдох… Только бы не упасть… Только бы не упасть… Держи дыхалку!.. Выдох-вдох-выдох… Выдох-вдох-выдох…

Вдруг я осознал, что бегу в абсолютной темноте. Или это я глаза закрыл от страха? Нет! Черта вам лысого! Волки умирают с открытыми глазами. Нужно только разжать веки… Нужно только…

Неожиданно до меня дошло, что я уже не бегу, а лежу вверх лицом, и в спину мою вонзаются какие-то острые обломки. Нужно открыть глаза!.. Нужно… Я изо всех сил сдавил фотоаппарат — какая-то странная у него форма! — и с невообразимым усилием, словно штангу ресницами поднимал, разодрал-таки набухшие веки, помогая себе кожей лба.

Надо мной склонилось чудовище с огромными круглыми глазами, серо-зеленой кожей и большим хоботом вместо нижней части безобразной рожи. А я не мог бежать. А у меня не было сил, чтобы, кряхтя, встать и вступить с ним в драку. Я мог только сфотографировать его, чтобы кто-то другой донес, дотащил потом пленку с изображением этого урода в редакцию и предупредил людей об опасности.

Поэтому я медленно и тяжело начал поднимать руку со стиснутым в ней фотоаппаратом. Животное хрюкнуло и жестким носком ботинка ударило меня по руке, а потом по лицу. Аппарат взорвался у меня в ладони и вновь наступила темнота, постепенно наполняющаяся болью. Большой болью.

А потом эта боль растворилась в плеске воды, которой меня обливали. Из конусообразного красного ведерка. Жестко. Не заботясь о моих эмоциях. И я, сидя под большой грудой кирпича, смотрел на перекрученное железо, разрушенные здания, клубы дыма и все не мог понять, каким образом здесь оказался Мельниченко, позади которого стояла Гречаник с группой незнакомых мне людей в камуфляжной и милицейской форме.

В ушах звенело, и голос Мельниченка слышался словно из далекого далека.

— Что? — пошевелил я рассеченными губами.

— Очухался, спрашиваю? — чуть громче произнес тот.

— М-м-м, — застонал я. — Что… Что происходит?.. А вы как сюда попали? Какого черта вам здесь надо?

— Это ты, гад, что здесь наделал? — вдруг подскочил ко мне какой-то обозленный мент в рубашке с оторванным погоном и поднял кулак в недвусмысленном жесте.

— Спокойней, капитан, спокойней, — не услышал, а угадал я по губам сказанное Мельниченком.

— Да какое тут спокойствие, Григорий Артемович! — тоненьким и очень далеким голоском заверещал капитан. — Эта ж курва уже полумертвая была, а все равно в нашего человека стреляла. Хорошо, что у парня реакция — слава богу! И так столько людей сегодня потеряли, а тут еще этот! — и он снова замахнулся на меня.

— Стрелял? — спросил я у самого себя. — Стрелял?.. А где фотоаппарат?

И я скосил глаза, пытаясь увидать рядом свое журналистское оружие. Но за изгородью ног, окруживших меня, увидел лишь чье-то тело, укрытое мешками из стеклоткани. Из-под них выглядывала нога в огромном желтом ботинке. «Такие мэр носит», — подумал я. И вдруг все вспомнил. Даже дернулся на месте всем телом, выплескивая из него дикую боль.

— Люди! Люди! Пожарника нужно поймать. Такого неуклюжего. Большого. С пистолетом. Он Паламаренка убил!

А люди молча смотрели на меня, и никто никого ловить не собирался.