Ад-184. Советские военнопленные, бывшие узники вяземских «дулагов», вспоминают

Ныла у меня спина, и болели плечи, а затем боли появились и в голове. Ощущение было такое, будто кто-то со стороны затылка, под правое ухо неожиданно втыкал мне иглу, и пронзительная боль туманила на миг мое сознание, дергались голова и шея, после чего на короткое время боль отступала, а потом снова была боль. И мне пришлось искать причину возникновения этой боли.

Вероятно, приклад немца пришелся мне вскользь по каске, и всю силу удара приняли на себя голова, плечи и спина. А если бы удар попал прямо в цель, то разбил бы голову. Зажмурил глаза, с мольбой зашептал:

– Мамочка, защити! За какие грехи мне такие испытания? Я уже получил все: ранения и контузию – и под землей лежал, и оглохшим был.

Ночь укрыла землю. Вчерашние воины не понимали, как они, такая масса мужчин, оказались в таком положении? От холода и от сознания непоправимой беды мало кто мог спать в эту первую тяжелую ночь плена. Засыпавшие и просыпавшиеся люди мучились тревогой, стонали и бредили.

Только начало светать, как весь пленный табор криками и выстрелами подняли и построили в ряды, дали команду, и скорбная лента людей потекла по дороге.

– Шнеллер! Темпо! – покрикивали на пленных наглые конвоиры.

Хлюпают, чавкают по грязи ноги. Пленные бредут молча, низко опустив головы. Холодный пронизывающий ветер пробирает их до костей. Натянув на уши отвороты пилоток, подняв воротники и засунув глубже руки в карманы или в рукава шинели, идут, согнувшись, идут под хриплый непрекращающийся простуженный кашель.

– Шнель! Русише швайне! – окриком подгоняли пленных конвоиры.

После нескольких часов изнуряющего марша впереди показались строения какого-то городка. Высокие печные трубы сожженных строений тупо уставились в неприветливое холодное октябрьское небо. Слабо и безвольно, как в прореху, заморосил дождь со снегом.

Пленников гонят по узкой улице, которая похожа на густое месиво. Кое-где еще стоят уцелевшие дома, где среди двора видны оборонительные траншеи. Ветер носит по земле мокрые обрывки бумаг и другого хлама.

Потом навстречу пленникам стали встречаться заплаканные женщины, они возвращались на родное пепелище, тащили на себе или везли на тележках и тачках жалкие остатки спасенного имущества. Они плакали, сожалея, что все вокруг было сожжено и разрушено. И пленные были потрясены видом сожженного городка и с участием смотрели на изможденные лица и заплаканные глаза женщин и дряхлых стариков.

В изнеможении остановилась старая женщина, грудь ее распирало в тяжелом дыхании, и она, держась за ручку двухколесной тележки, немигающими глазами смотрела на нас. Нет, она не плакала, но на ее лице была написана такая скорбь. А рядом с ней стоял древний дед – его худые щеки тряслись, а глаза с красными веками слезились.

– Да это никак Вязьма! – произнес чей-то осипший голос. И старик, стоявший возле тележки, согласно закивал головой.

Колонна стала огибать сожженный городок, и пленные увидели на его окраине разбитые кирпичные и деревянные корпуса завода, которые были без крыш и окон и где были видны дымящиеся легкой дымкой бугры, похожие на горняцкие терриконы. Все это было огорожено колючей проволокой. Как потом мы узнали, на этом месте был когда-то заводик, разбомбленный и сожженный фашистской авиацией, на котором когда-то жали растительные масла из конопли и проса.

Перед основным лагерем был „предбанник“ – поле, огороженное колючей проволокой, – сюда и загнали нашу колонну.

Погода с каждым часом портилась, вскоре неприветливые облака обрушили на нас уже не моросящий дождь, а дождь пополам со снегом.

Встречавшему нас гитлеровскому офицеру такая погода, как говорят, была на руку: чем хуже, тем лучше. Он и его солдаты были одеты в дождевики, им не страшен ни ветер, ни дождь со снегом.

Следует новая команда офицера, а затем и перевод:

– Сесть, всем сесть.

Колонна садится в размешанную ногами грязь. Новая команда, и переводчик надрывно кричит:

– Политруки, командиры и евреи, встать и выйти из колонны.

Никто не встал, никто не вышел. Стояла напряженная выжидающая тишина – слышался лишь кашель промокших и продрогших на ветру людей.

Смотрю на офицера, на его лицо, губы немца складывались в отвратительную усмешку. Он был чисто выбрит и собой доволен, доволен властью над беззащитными. Но вот лицо его постепенно становится хмурым, он, вероятно, начинает понимать, что перед ним сидят не те люди, с которыми он раньше сталкивался, – это были не французы и не поляки. И все равно – сколько человеческих жизней было у него в руках. Захочет – голодом убьет, захочет – пулей, у него была власть и полное беззаконие.

Пленные сидели, низко опустив головы, даже не смея посмотреть друг на друга. Такого им еще не приходилось слышать. Мне было стыдно, горько и противно, что мне и всем остальным предлагают гнусную постыдную сделку – выдать товарищей за похлебку. И был убежден, что никто из нас не согласится на такое предложение, но офицер на это и рассчитывал: вдруг кто-то и сломается.

Не найдя предателя, офицер, солдаты и переводчик стали обходить сидящие шеренги, пытливо вглядываясь в лица.