Ада Даллас

Я уж и забыл, когда меня называли Бобом.

– Брось, – сказал я. – Денег у меня много. Давай их наймем. Они будут откладывать и откладывать.

– Уж откладывали, Боб. Я устал ждать. Лучше покончить с этим раз и навсегда.

Но я не отказался от этой мысли и продолжал уговаривать его чуть ли не до самого конца. Однако он так и не согласился.

А потом уже и времени не осталось что-либо перерешать.

В ответ на свою просьбу он получил разрешение провести последнюю ночь не в помещении рядом с электрическим стулом, а в своей камере, возле моей. И всю ночь я просидел у перегородки, чтобы, если захочется, ему было с кем поговорить.

И мы разговаривали. Мы говорили обо всем. О том, какая из новых марок машин лучшая, о песнях тридцатых годов, о бейсбольных турнирах, словом, обо всем. Один раз он остановился в середине фразы и сказал: "Зачем я это сделал? О господи, зачем только я это сделал?" А потом, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать о рыжей девице, которая когда-то была у него в приятельницах.

И вдруг замолчал.

В тусклом свете красной лампочки из коридора мне было видно, что он лежит, уткнувшись в подушку.

– Джордж! – позвал я. – Тебе что, плохо?

Он поднял голову и, дважды вздохнув, спокойно ответил:

– Нет, все в порядке, Боб.

– Вот и хорошо.

– Боб! – Он помолчал. – Ты когда-нибудь... – Он, казалось, смутился и, рассмеявшись, закончил: – Ладно, скоро, наверное, сам узнаю.

Больше ему не хотелось разговаривать, видел я. Бедняга. У меня на глазах появились слезы. Эх, если бы что-нибудь сделать. Если бы. Но что, я не знал. Наступило такое время, когда помочь нельзя, когда с бедой нужно справляться самому.

До утра оставалось еще три часа. Он лежал и молчал. Когда потух красный свет в коридоре и первые лучи солнца пробились сквозь решетку, за ним пришли, чтобы отвести в последнее в его жизни помещение, где его побреют и подготовят.

Я не встал и не протянул ему руки.

– Прощай, Джордж, – сказал я. – Тебе не будет больно. Ты ничего не почувствуешь, просто уплывешь, и все. Счастливо тебе, Джордж.

Но он меня не слышал. Наверное, он был уже мертв.

* * *

Больше отсрочки не дали. В моем распоряжении остался месяц.

Прошел и этот месяц. Прошел и быстро и медленно. Время – странное понятие, а в камере смертников оно еще более странное, чем где-либо. Там и вечность и секунда – одно и то же. Что бы ни произошло в течение жизни, все занимает одинаковое временное пространство. Казалось, будто я, кроме камеры смертников, никогда и нигде не был, и вместе с тем всего минуту назад отец отхлестал меня прутом, я видел небо над Омаха-Бич, расчерченное красными полосами трассирующих снарядов, черная земля летела прямо мне в лицо, когда взрывались снаряды под Ремагеном, я с силой вонзал нож и слышал, как женщина охнула, я был с Адой среди деревьев, слышал, как идут танки по Канал-стрит, видел, как во тьме падает что-то белое. Все это было и далеко и близко-близко.

Я спросил, не может ли Стив Джексон навестить меня. Он явился на следующий день. Щелкнул замок, дверь, висящая на хорошо смазанных петлях, бесшумно отворилась.

Вошел он. Вообще-то в камеру смертников не допускались посетители. Наверное, решили, что беды большой не будет.

Дверь закрылась, лязгнув металлом о металл. С секунду он не двигался с места, исчерченный тенями от оконной решетки. Он не знал, что сказать.

– Садитесь, – пригласил я.

Он сел на стул у изножья койки и посмотрел на меня. В нем не было ни злобы, ни радости при виде меня здесь.

– Не испугались, а? У входа?

– Нет. – Он не сводил с меня взгляда, серьезного, без ненависти, и не щурился от удовольствия, чувствуя себя победителем.

– Я хотел видеть вас, – сказал я.

– Да.

– Я должен вам кое-что сказать.

– Да.

Он не отводил глаз. Что звучало в его голосе? Жалость?

– В тот вечер я был намерен убить вас. Она помешала мне. По-моему, она знала, что делает.

Я помолчал.

– Я решил, что вам приятно будет об этом узнать.

– Я знаю, – ответил он.

Я опустил глаза, потом снова посмотрел на него. На его лице не было жалости; это было скорей – как бы это сказать? – участие. На его лице было написано: вместо тебя мог бы быть я.

А может, мне только показалось.

– И еще одно, – сказал я. – Вы на самом деле собирались рассказывать об этом в своей программе?

– Нет, – качнул он головой. – У меня и в мыслях этого не было.

– А вы говорили Аде про это?

– Говорил.

– Она мне не сказала. Знала, что нам ничего не грозит, но мне не сказала. Не помешала мне, нет, заставила меня считать, что вы расскажете.

Он молчал.

– Даже сказала, что подаст в отставку, если уйду я. Надо было, наверное, поймать ее на слове, – засмеялся я. – Я виноват, – заключил я. И помолчав, добавил: – Может, и не во всем.

– Не во всем, – согласился он. Я понял, что он имеет в виду. Он отвел глаза. – Такое может случиться с каждым.

– Не выдумывайте.

Секунду он молчал.

– Я не выдумываю, – отозвался он. – Я был готов помочь ей убить Сильвестра.

– Но вы этого не сделали, – сказал я. – Поэтому не вам судить.

– Верно.

– Кроме того, это было бы совсем другое.

– Разве? – Он подошел к окну и посмотрел в небо. – А по-моему, нет.