Ада Даллас

Я уж и забыл, когда меня называли Бобом.

— Брось, — сказал я. — Денег у меня много. Давай их наймем. Они будут откладывать и откладывать.

— Уж откладывали, Боб. Я устал ждать. Лучше покончить с этим раз и навсегда.

Но я не отказался от этой мысли и продолжал уговаривать его чуть ли не до самого конца. Однако он так и не согласился.

А потом уже и времени не осталось что-либо перерешать.

В ответ на свою просьбу он получил разрешение провести последнюю ночь не в помещении рядом с электрическим стулом, а в своей камере, возле моей. И всю ночь я просидел у перегородки, чтобы, если захочется, ему было с кем поговорить.

И мы разговаривали. Мы говорили обо всем. О том, какая из новых марок машин лучшая, о песнях тридцатых годов, о бейсбольных турнирах, словом, обо всем. Один раз он остановился в середине фразы и сказал: «Зачем я это сделал? О господи, зачем только я это сделал?» А потом, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать о рыжей девице, которая когда-то была у него в приятельницах.

И вдруг замолчал.

В тусклом свете красной лампочки из коридора мне было видно, что он лежит, уткнувшись в подушку.

— Джордж! — позвал я. — Тебе что, плохо?

Он поднял голову и, дважды вздохнув, спокойно ответил:

— Нет, все в порядке, Боб.

— Вот и хорошо.

— Боб! — Он помолчал. — Ты когда-нибудь… — Он, казалось, смутился и, рассмеявшись, закончил: — Ладно, скоро, наверное, сам узнаю.

Больше ему не хотелось разговаривать, видел я. Бедняга. У меня на глазах появились слезы. Эх, если бы что-нибудь сделать. Если бы. Но что, я не знал. Наступило такое время, когда помочь нельзя, когда с бедой нужно справляться самому.

До утра оставалось еще три часа. Он лежал и молчал. Когда потух красный свет в коридоре и первые лучи солнца пробились сквозь решетку, за ним пришли, чтобы отвести в последнее в его жизни помещение, где его побреют и подготовят.

Я не встал и не протянул ему руки.

— Прощай, Джордж, — сказал я. — Тебе не будет больно. Ты ничего не почувствуешь, просто уплывешь, и все. Счастливо тебе, Джордж.

Но он меня не слышал. Наверное, он был уже мертв.

* * *

Больше отсрочки не дали. В моем распоряжении остался месяц.

Прошел и этот месяц. Прошел и быстро и медленно. Время — странное понятие, а в камере смертников оно еще более странное, чем где-либо. Там и вечность и секунда — одно и то же. Что бы ни произошло в течение жизни, все занимает одинаковое временное пространство. Казалось, будто я, кроме камеры смертников, никогда и нигде не был, и вместе с тем всего минуту назад отец отхлестал меня прутом, я видел небо над Омаха-Бич, расчерченное красными полосами трассирующих снарядов, черная земля летела прямо мне в лицо, когда взрывались снаряды под Ремагеном, я с силой вонзал нож и слышал, как женщина охнула, я был с Адой среди деревьев, слышал, как идут танки по Канал-стрит, видел, как во тьме падает что-то белое. Все это было и далеко и близко-близко.

Я спросил, не может ли Стив Джексон навестить меня. Он явился на следующий день. Щелкнул замок, дверь, висящая на хорошо смазанных петлях, бесшумно отворилась.

Вошел он. Вообще-то в камеру смертников не допускались посетители. Наверное, решили, что беды большой не будет.

Дверь закрылась, лязгнув металлом о металл. С секунду он не двигался с места, исчерченный тенями от оконной решетки. Он не знал, что сказать.

— Садитесь, — пригласил я.

Он сел на стул у изножья койки и посмотрел на меня. В нем не было ни злобы, ни радости при виде меня здесь.

— Не испугались, а? У входа?

— Нет. — Он не сводил с меня взгляда, серьезного, без ненависти, и не щурился от удовольствия, чувствуя себя победителем.

— Я хотел видеть вас, — сказал я.

— Да.

— Я должен вам кое-что сказать.

— Да.

Он не отводил глаз. Что звучало в его голосе? Жалость?

— В тот вечер я был намерен убить вас. Она помешала мне. По-моему, она знала, что делает.

Я помолчал.

— Я решил, что вам приятно будет об этом узнать.

— Я знаю, — ответил он.

Я опустил глаза, потом снова посмотрел на него. На его лице не было жалости; это было скорей — как бы это сказать? — участие. На его лице было написано: вместо тебя мог бы быть я.

А может, мне только показалось.

— И еще одно, — сказал я. — Вы на самом деле собирались рассказывать об этом в своей программе?

— Нет, — качнул он головой. — У меня и в мыслях этого не было.

— А вы говорили Аде про это?

— Говорил.

— Она мне не сказала. Знала, что нам ничего не грозит, но мне не сказала. Не помешала мне, нет, заставила меня считать, что вы расскажете.

Он молчал.

— Даже сказала, что подаст в отставку, если уйду я. Надо было, наверное, поймать ее на слове, — засмеялся я. — Я виноват, — заключил я. И помолчав, добавил: — Может, и не во всем.

— Не во всем, — согласился он. Я понял, что он имеет в виду. Он отвел глаза. — Такое может случиться с каждым.

— Не выдумывайте.

Секунду он молчал.

— Я не выдумываю, — отозвался он. — Я был готов помочь ей убить Сильвестра.

— Но вы этого не сделали, — сказал я. — Поэтому не вам судить.

— Верно.

— Кроме того, это было бы совсем другое.

— Разве? — Он подошел к окну и посмотрел в небо. — А по-моему, нет.