Ада, или Радости страсти

– Да ладно тебе, – отмахнулся Демон, роняя и вставляя монокль, – Кордула против не будет.

– Это совсем другая, куда более впечатлительная девушка, – (и еще один нелепейший лепет!). – Какая к чертям Кордула! Кордула теперь госпожа Тобак.

– Да, конечно! – возгласил Демон. – Что это я? Помню, Адин жених мне рассказывал – они с молодым Тобаком вместе работали в банке в Фениксе. Как же, как же. Такой шикарный, широкоплечий, синеглазый блондин. Байбак Тобакович!

– Мне наплевать, – сказал сдавленный Ван. – Будь он даже распяленной, распятой жабой-альбиносом. Прошу тебя, папа, мне действительно необходимо…

– Занятно, что ты выразился именно так. Я, собственно, только и заскочил сказать, что бедный кузен Дан помер до странного босховской смертью. Все-то ему казалось, что он уезжает куда-то из дома верхом на некоем грызуне. Его нашли слишком поздно, он отошел в клинике Никулина и бредил как раз этой деталью картины. Черт его знает, сколько теперь времени придется потратить, чтобы согнать туда всю семью. Картина сейчас в Вене, в Академии художеств.

– Папа, прости, но я пытаюсь тебе втолковать…

– Если бы я владел пером, – мечтательно продолжал Демон, – я описал бы – разумеется, чересчур многословно, – как страстно, как распаленно, как кровосмесительно – c’est le mot – искусство и наука спрягаются в насекомом, в дрозде, в чертополохе из того герцогского боскета. Ада выходит за человека, который большей частью живет под открытым небом, но мозг ее – это закрытый музей, однажды она вместе с милейшей Люсеттой по жутковатому совпадению указала мне на некоторые детали того, другого триптиха, колоссального сада насмешливых наслаждений, год тысяча пятисотый, – а именно на бабочек в нем – на бархатницу в середине правой доски и крапивницу на центральной, как бы присевшую на цветок, – заметь это «как бы», ибо мы здесь имеем пример точного знания, коим владеют две прелестных юных девицы, потому как они объяснили мне, что на самом-то деле букашка повернута к нам не той стороной: видимая, как на картине, в профиль, она должна была показать испод крыльев, однако Босх, скорее всего, нашел одно-два крыла в паутине, затянувшей угол его окошка, и, изображая неправильно сложенное насекомое, показал лицевую сторону, ту, что красивее. Мне, знаешь ли, наплевать на эзотерический смысл, на скрытый в бабочке миф, на потрошителя шедевров, нудящего Босха выражать какую-то дурь своего времени, у меня аллергия на аллегории, и я совершенно уверен, что он попросту забавлялся, скрещивая мимолетные фантазии единственно ради удовольствия, которое получал от красок и контуров, а вот что нам действительно следует изучать, я прямо так и сказал твоим двоюродным сестрам, так это упоение зрения, плоть и вкус земляничины, женственной вплоть до ее размеров, которую ты обнимаешь вместе с ним, или неизъяснимое диво нежданного устьица – но ты не слушаешь меня, ты ждешь, счастливое чудище, когда я уйду, чтобы тебе можно было прервать грезы твоей спящей красавицы! `a propos, Люсетту, пребывающую где-то в Италии, мне огорчить не удалось, но Марину я выследил – она в Цицикаре, флиртует с епископом Белоконским и объявится здесь под вечер, облаченная, вне всяких сомнений, в pleureuses, они ей к лицу, тогда мы `a trois[284] рванем в Ладору, потому как не думаю, чтобы…

Возможно, он во власти какого-нибудь слепящего чилийского дурмана? Этот поток прервать невозможно – безумное привидение, болтливая палитра…

– …нет, право же, не думаю, чтобы нам стоило беспокоить Аду в ее Агавии. Он – я про Виноземцева говорю – является отпрыском, от-прыс-ком, одного из великих варягов, покоривших красных татар, или медных монголов, или кем они были? – которые еще до того покорили бронзовых всадников – до того, как мы в миг, счастливый для истории западных казино, ввели в оборот русскую рулетку и ирландскую мушку…

– Мне до крайности, до безобразия жаль, – сказал Ван, – что дядя Дан скончался и что вы, сударь, пребываете в таком возбуждении, но кофе моей подружки стынет, а тащить в нашу спальню всю эту инфернальную параферналию я не могу.

– Ухожу, ухожу. Как-никак мы с тобой не виделись – с каких это пор, с августа? Во всяком случае, надеюсь, она красивей Кордулы, прежде жившей с тобою здесь, о ветреный юноша!

Возможно, ветрилия? Или драконара? От него явно припахивает эфиром. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, уходи.

– Мои перчатки! Плащ! Спасибо. Могу я воспользоваться твоим клозетом? Нет? Ну ладно. Найду другой. Приходи поскорее, около четырех мы в аэропорту встретим Марину, оттуда прямиком помчим на поминки и…

И тут вошла Ада. Нет, не голая; в розовом пеньюаре, чтобы не шокировать Валерио, – уютно поправляя волосы, сладкая, заспанная. Она совершила ошибку, воскликнув: «Боже мой!» – и отпрыгнув назад, в сумерки спальни. Звонкий обломок секунды – и все рухнуло.