Ада, или Радости страсти. Семейная хроника

– Бедная бутафорская мамочка, – (смеется). – У ангелов тоже есть веники, чтобы выметать из наших душ мерзкие образы. Моя черная нянька носила швейцарские кружева со всякими белыми рюшечками.

Внезапно по дождевой трубе с громом проносится глыба льда: разбилось сердце сталактита.

Их общая память хранила свидетельства порой воскресавшего отроческого интереса к странной идее смерти. Есть один диалог, который славно было бы вновь разыграть в волнующихся зеленых декорациях наших Ардисовских сцен. Разговор о «двойном ручательстве» вечности. Только начни чуть раньше.

– Я знаю, что в Нирване есть Ван. И я пребуду с ним в глубинах «of my Hades», моего ада, – сказала Ада.

– Верно-верно, – (необходимые сценические эффекты: птичий щебет, слабо кивающие ветви и то, что ты называла «сгустками золота»).

– Поскольку мы с тобой сразу и любовники, и брат с сестрой, воскликнула Ада, – шансы не потеряться на Терре, встретиться в вечности для нас удваиваются. Четыре пары глаз в раю!

– Точно-точно, – сказал Ван.

Да, примерно так. Одно серьезное затруднение. Странное, переливчатое, будто мираж, мерцание, исполняющее здесь роль смерти, не должно появиться в хронике слишком рано, но все же необходимо, чтобы оно сквозило и в самых первых любовных сценах. Дело нелегкое, однако не скажу – непосильное (мне все по силам, я способен сплясать на моих фантастических руках хоть танго, хоть чечетку). А кстати, кто умирает первым?

Ада. Ван. Ада. Ваниада. Никто. Каждый надеялся уйти первым, косвенно предоставив другому возможность пожить подольше, и каждый желал уйти последним, чтобы избавить другого от горестей или хлопот вдовства. Ты, например, мог бы жениться на Фиалочке.

– Благодарствуйте. J'ai tate de deux tribades dans ma vie, ca suffit. Милейший Эмиль говорит: «terme qu'on evite d'employer». Весьма разумно!

– Не на Фиалочке, так на здешней гогеновской деве. Хоть на Иоланде Кикшоу.

А зачем? Хороший вопрос. Ну, ладно. Эту часть отдавать Виолете на машинку не стоит. Боюсь, мы заденем за живое a lot of people[328] (ажурный американский ритм). Э, брось, искусством никого обидеть нельзя. Еще как можно!

На самом деле вопрос о первенстве в смерти теперь почти не имел значения. Я хочу сказать, что ко времени, когда начнутся всякие страсти-мордасти, герою и героине предстоит так сблизиться, сблизиться органически, что они отчасти сольются, обменявшись сущностями, обменявшись страданиями, и даже если описать в эпилоге кончину Ваниады, мы, писатели и читатели, все равно не различим (близорукие, близорукие!), кто, собственно говоря, уцелел – Дава или Вада, Анда или Ванда.

У меня была одноклассница по имени Ванда. А я знал девушку, которую звали Адорой, мы встретились в последнем моем флорамуре. Отчего мне все кажется, что это самый чистый в книге sanglot[329]? А что в умирании хуже всего?

Ну, ты ведь понимаешь, что у него три грани (тут есть грубое сходство с обиходным складнем Времени). Во-первых, у тебя выдирают всю память, конечно, это общее место, но какой отвагой должен обладать человек, чтобы снова и снова проходить через это общее место и снова и снова, не падая духом, хлопотать, накапливая сокровища сознания, которые у него непременно отнимут! Засим вторая грань – отвратительная телесная боль, – на ней мы по очевидным причинам останавливаться не станем. И наконец, имеет место безликое будущее, пустое и черное, вечность безвременья, парадокс, венчающий эсхатологические упражнения нашего одурманенного мозга!

– Да, – сказала Ада (одиннадцатилетняя, то и дело встряхивающая головой), – да, – и все же возьми паралитика, который забывает все свое прошлое постепенно, удар за ударом, который паинькой умирает во сне и который всю жизнь верил в бессмертье души, – разве такой конец не желателен, разве он не утешает?

– Слабенькое утешение, – ответил Ван (четырнадцатилетний, умирающий от совсем иного желания). – Теряя память, теряешь бессмертие. И если погодя ты, с подушкой и ночным горшком, высадишься на Терре Небесной, тебя поселят в одном покое не с Шекспиром или хотя бы Лонгфелло, а с гитаристами и кретинами.

И все же Ада твердила, что если будущего не существует, то человек вправе его придумать, а значит существует по меньшей мере его, сугубо личное будущее, хотя бы в той мере, в какой существует он сам. Восемьдесят лет промелькнули быстро – будто стеклышко заменили в волшебном фонаре. Большую часть утра они провели, переделывая перевод одного места (строки 569-572) из прославленной поэмы Джона Шейда:

... Советы мы даем,
Как быть вдовцу: он потерял двух жен;
Он их встречает – любящих, любимых,
Ревнующих его друг к дружке...

(... We give advice
To widower. He has been married twice:
He meets his wives, both loved, both loving, both
Jealous one another ...)