Адам и Ева

Собственно, что же это я праздновал? Свое пятидесятилетие? Что дожил до него в полном здравии? Что успел уже досыта всякого вкусить и отведать? Полезного и приятного, аппетитного и не слишком, сочного и neресоленого, пропеченного до хруста и подгоревшего? А ради чего? Ради того, чтобы после долгих подсчетов осознать, что мне все еще мало? Аппетиты мои растут, сам я становлюсь все разборчивее да привередливее к тому, чем утоляю жажду и голод. Время летит. Не теряй ни единого мгновенья, Адам! Пусть ни один лакомый кусочек, ни одна бутыль роудницкого, ни одна его капля не пропадают зря!

Не расточительствуй понапрасну, не упускай времени. Снова и снова принимайся за дело; ты еще не доел своего барана, от него остается порядочный кус. Руки у тебя крепкие, да и голова неплохо варит… Ладони просто чешутся от нетерпенья, так и рвутся к работе… Но погоди, не спеши без оглядки! Умей насладиться всякой доброй, приятной минуткой. Что ни говори, такие мгновенья — сама благодать…

Какое это счастье — отдыхать, обнимая взглядом плоды своих трудов, сидеть и разглядывать, что из них произросло. Сознавать, что все это тебе положено было совершить: взять заступ, подготовить почву и высадить деревья, поливать их и ухаживать за ними, прививать и прореживать, оберегать от заморозков, уничтожать вредителей. Сколько пришлось пролить пота, чтобы хрупкие саженцы набрали силу, укрепились, поднялись, выпрямились и широко раскинули свои ветви! Чтобы по ним побежали соки, а потом, когда лопнут почки, чтоб окинулись они розовыми лепесточками цветов и нежнейшим пухом листвы, чтобы молоденькие завязи не погибли ни под дождем, ни под лучами солнца или порывами ветра, чтобы вызрели они и превратились в пухлые, мягкие сосуды, наполненные сладким нектаром. (Это снова мне вспомнились мои любимцы — персики!)

Тут мой взгляд, миновав крыши окраинных домов, ощетинившихся телевизионными антеннами, сбегает вниз и останавливается на широком изгибе Лабы, отливающей тусклым блеском старинного серебра. Лента реки неутомимо вьется под высоким опоковым берегом, украшенным виноградниками и садами. Над ними возвышается лесистая макушка Совицы, меньшей сестры нашей горы Ржип, чья обольстительная грудь с соском часовни наверху девственно вздымается неподалеку у меня за спиной. Чуть ниже по течению Лаба разливается широко, без помех. Лениво несет она свои воды мимо старого фазаньего заповедника, в годы моего детства еще принадлежавшего князьям Лобковиц, и дальше катит средь необозримых полей и плантаций, отведенных под хмель. Вдоль реки привольно раскинулась плодородная нива, будто отдыхающая женщина, зрелая, в самом соку, соблазнительная пышностью своих широких бедер и мягкой округлостью живота. Ее тучная, из года в год тщательно возделываемая плоть, взрыхленная плугом и оплодотворенная семенами, родит в изобилии. За Лабской равниной, словно охранительный вал, поднимается над вселенским простором венец Чешских Средних гор. Защита от студеных, холодных северных ветров, а в недавнем прошлом — наряду с Крушными горами — естественная преграда для неприятелей. Столетиями шли они с севера и запада, пытаясь снять урожай с наших полей, ограбить и опустошить землю, поднятую и обработанную нашими руками.

Я наслаждаюсь ею, нашей покойной и мирной, прелестной и обольстительной подржипской землей, родным мне уголком нашей отчизны.

Вбираю ее глазами, вдыхаю грудью, всасываю, впитываю в себя, пробую на ощупь, трогаю руками и смакую языком. (В данный момент — потягиваю ее крепкую и пряную, бодрящую кровь, наше прославленное роудницкое сватовавржинецкое вино: початая бутылка этого напитка, пока я размышлял, сама собой скользнула мне в руки.) Мы — родная мать-земля и я — принадлежим друг другу. И солнце, и воздух у нас пополам; одни и те же дожди поливают нас, одни и те же морозы обжигают и закаляют.

И вода Лабы словно прошла сквозь мою душу и омыла ее… Мысленно я снова заключаю все в свои ненасытные объятья. Сдается мне, что за два дня безделья, обжорства, приготовления яств: жареных уток, кур, холодных закусок, соленых и сладких блюд на десерт, огурцов, лука и помидоров — я так и не утолил голода.