Адам и Ева

Что же такое они гудят мне в уши? Чего я, мол, не угомонюсь, зачем лезу на рожон. Трусы, засранцы! Слишком много, говорят, на себя беру — отстаиваю свое право думать, искать, испытывать, пробовать и терять и снова трудиться до изнеможения, короче говоря — созидать и открывать все, как если бы впервые. Да ведь это же наше право, наш долг и наша обязанность! Ведь мы теперь распоряжаемся своею землей. Живется на ней лучше, чем в былые времена. Но не станем уверять себя, что все у нас в полном порядке. Порядок — это когда встреченным на пути трудностям смотришь в лицо, когда у тебя хватает мужества их разрешать. (Проклятье, Адам! Это опять-таки беспрестанный труд!) Тогда только мы добьемся того, чтобы наше колесо крутилось и двигалось вперед по пути, который мы определили сами. Забивать голы в свои ворота — жалкий удел! Нет, к черту, неужели я в таком случае побоюсь подать голос и подсказать, куда надо послать мяч?

Размышляя, я взвешивал все «за» и «против», все, что меня гладило по голове, и все, что было против шерсти. Работая, я никогда не успокаивался. Но что же иное оставалось в моем положении, кроме как ждать? (Ждать, но не сложа руки!)

Однажды и до нас дошло, что комиссия госконтроля обнаружила у Гошека целый ряд неполадок и подлогов; оказывается, руководство этого объединения обкрадывало не только нас, но и государственную казну. Гошек был смещен и с двумя приятелями попал под следствие. Ждали суда. Однако уже одно сообщение об этом оказало свое действие. Видя, что справедливое возмездие настигает и тех, кто до сих пор руководил предприятием, что безответственность, разгильдяйство, мошенничество наказываются со всей строгостью, люди воспряли духом, у них появилось желание работать. Те, кто, мучась сомнениями и возмущаясь, угрюмо молчали и уже потеряли веру в себя, вдруг расправили крылья, а кое-кому их таки укоротили. Атмосфера вокруг стала чище. Хотя новый управляющий не мог творить чудеса, но все же методы, которыми велись закупки, переменились. По мере необходимости объединение закупало фрукты и в субботу, а вагоны загружались даже по воскресеньям. Снова подтвердилась та истина, что с людьми можно договориться, что они всегда пойдут навстречу, способны на жертвы, если убедятся, что справедливые законы распространяются на всех… Значит, операция оказалась удачной. (Мы считались с ее необходимостью. Ведь любой рачительный садовод, ратующий за дело, тот, что все силы приложит, лишь бы деревья росли сильными и давали сочные, сладкие, здоровые плоды, знает, как необходимо обрубить больные, не плодоносящие ветви, тем более если ветви эти бог весть почему начинают сохнуть. Они всегда источник заразы.)

Стало быть, дела налаживались. Вдобавок ко всему после долгого заседания областного комитета партии, после бесконечных споров с управлением «Плодо-овоща» и переговоров с представителями отраслевых профсоюзов мы настояли на том, чтобы нам, садоводам, разрешили поставлять фрукты непосредственно в специализированные магазины шахтерского Моста и в Прагу. И в наших Роудницах, у нас дома, нам позволили организовать экспериментальную лавку.

Работники прежней системы нашего снабжения фруктами и овощами будто бы ставили этому делу палки в колеса (могу себе представить; многие из нас понимали почему), всеми правдами и неправдами добивались запрещения такой самодеятельности, сыпали аргументами, разглагольствовали об анархии, которая при этом якобы неизбежна. Но в конце концов здравый разум и голоса людей, требовавших, чтобы всем были доступны свежие овощи и фрукты, сделали свое. И хотя наша победа была только первой ласточкой, кровь у нас забурлила, словно насытясь кислородом, дышать сразу стало легче.

И снова — в который уже раз! — мы убедились: нужно подать голос, и будешь услышан! (А не то раздадутся другие голоса — лживые или просто занудные, и произнесут они слова пустые и замшелые, такие, что никого не всколыхнут….) Господи боже, разве это не самый лучший подарок к моему дню рождения?

Эти добрые вести мы со всей нашей бригадой отметили, как полагается, накануне моего дня рождения. В саду, на свежем воздухе, развели костер и с удовольствием отведали жаркого, выпили за здоровье, за радость, за все, что нам уже довелось сделать, и за то, что ждало нас впереди; попели и повеселились на славу. (Наш виночерпий Боуша ради этого случая не поскупился и вынул из своего погребка отменное винцо, самое лучшее, какое только нашлось в его запасах; обнаружилось тут и несколько бутылочек старого, выдержанного вавржинецкого, красного, как густая кровь, искристого, ароматного, мягкого, ну прямо шелкового; напиток сам собою соскальзывал в горло…)

Я снова протягиваю руку к бутыли, валяющейся рядом в траве; подношу ко рту; делаю последний глоток. (Последний — из этого сосуда; я верю, что не созрела и даже еще не посажена та лоза, нектара которой я отведаю последний раз.)

Вокруг пахнет травами и листвой деревьев. Мне чудится, будто я различаю аромат созревающих яблок. С Лабы доносится гудок теплохода, где-то неподалеку лает собака…