Адам и Ева

— Ты, как я погляжу, и впрямь влопался. Попала пташка в силки. Смотри, подрежет она тебе крылышки. Не желал бы я оказаться на твоем месте.

«Ах, как я был бы рад, если бы Ева подрезала мои крылья! — подумалось мне. — Увы, этого еще не случилось! Но не буду его вразумлять. А то как бы обратно не устремился. Злобствует, а у самого на душе кошки скребут. С радостью кинулся бы назад к Еве, если бы она его хоть пальчиком поманила».

— Ну, что молчишь? — раздраженно воскликнул Олдржих. — Собственно, чего ты от нее ждешь? Да у нее же мальчонка, чужая кровь! Ведь не захочешь ты его себе на шею повесить? Опомнись, Адам, пока не поздно.

— Заткнись! — Я уже кричал на него. — Хватит. Замолкни, Олдржих. Я вижу, Еву тебе отдавать нельзя. Жалко. Радуйся, что не ты в дураках. Вместо того чтобы ныть и злиться, поищи себе иную. Получше.

Я издевался над ним — ничего иного он не заслужил. «Проиграл, Олдржих, проиграл, — говорил я себе. — Знает, что Еву, сладостную добычу, ему уже не видать как своих ушей. Никогда она не будет принадлежать ему». Эта мысль доставляла мне истинное удовольствие.

А я? Что же я сам? Я ведь тоже не могу назвать Еву своей. Да и смогу ли когда-нибудь? Я верил в это. Конечно, верил. И все-таки…

Разумеется, завоевать Еву и мне стоило немалых трудов. (Мне ее или ей меня? До сих пор хорошенько в этом не разобрался.)

В те дни дел у меня и на самом деле было выше головы. Как проклятый сидел над планами и сметами, возил их от черта к дьяволу (по учреждениям то есть). Мы предполагали высадить новые пальметты яблонь, расширить вишневые плантации — вишня шла у нас особенно хорошо — и увеличить опытный участок персиков. За два-три года я рассчитывал довести его до размеров нашего абрикосового сада. Отвлечься от таких забот я не мог. Равно как и утолить свой ненасытный голод по настоящей работе. Таков уж мой удел. И я никогда на него не жаловался — сам ведь его себе уготовил. Но как бы там ни было, а к Еве я все же выбрался.

Чтобы ее поразить, отправился ранним утром. Да и торопился: до полудня нужно было успеть заглянуть в отдел сельского хозяйства районного национального комитета.

Рабочий день только начинался, окна лаборатории были освещены. И я еще с улицы увидел милую черноволосую головку. Остановился, постоял. Склонившись над своими раскладками, Ева что-то записывала. А я ждал…

Наконец она подняла голову; волосы на лбу ее растрепались. Как сейчас вижу: лицо ее вдруг прояснилось, осветившись внутренним светом, губы тронула улыбка. Влюбленный человек особенно впечатлителен. Все чувства и нервы, словно впервые соприкоснувшись с окружающим миром, жадно вбирают его в себя: цвет, запах, вкус — в разнообразии форм и образов все взаимно дополняет и оживляет друг друга. Как богат мир влюбленного!

Я вошел в лабораторию. Поздоровавшись, Ева пригласила меня сесть. Слегка улыбнулась, неуверенно и пытливо. А я молчал: был рад уже тому, что вижу ее.

— С чем пожаловали? Вас я уж и не ждала. Но приходу рада. Что же вам угодно?

— Видеть вас, — ответил я. — А еще… позавтракать с вами. Разве плохо начать день вместе?

Как-то она упоминала, что утром у нее много хлопот с маленьким Томеком. Пока отправишь его в детский садик, завтракать уже некогда, да и не хочется — поэтому она завтракает на работе, после того, как разместит пробирки и колбы, наполнит их да включит приборы.

— Позавтракать? — Она удивилась. В глазах заплясали веселые искорки. — Да я вроде уже перекусила сегодня.

— Но, Ева… Не заставите же вы меня завтракать в одиночестве!

Она упивалась моей растерянностью. С любопытством наблюдала, как неловко — у меня руку и впрямь словно клещами защемило — разворачиваю я обертки, вынимая оттуда хрустящие соленые рогалики и тонко нарезанные ломтики бекона, сладкий перец и помидоры.

— Вот это угощение! — воскликнула она.

Вымыв перец и помидоры, поставила их на стол в двух тарелках.

— Я не из тех доходяг, которые едят только потому, что так заведено, — объяснил я. — Я люблю поесть. А если можно разделить трапезу с кем-нибудь близким, то тем более.

Она испытующе поглядела на меня, а потом с аппетитом, без ужимок и кривлянья, принялась за еду. В прошлый раз она так же, без жеманства, приняла мое яблоко, а теперь своими крепкими зубками расправлялась с нашим первым общим завтраком. В глазах ее уже не было ни вызова, ни раздражения, ни озорной игривости — она успокоилась, отдыхала, и взгляд ее выражал тихую, глубокую, подлинную радость.

Я взял ее руку в свои ладони. В ответ она улыбнулась милой, трогательной, чуть ли не робкой улыбкой и вся засветилась — как молодое и теплое, лучезарное весеннее солнце. Мы не могли наглядеться друг на друга, не разнимали рук… Но тут зазвонил телефон…

Чашечка крепкого кофе развязала нам языки. Ева первой заговорила об Олдржихе.

— Он приезжал сюда. Но больше не приедет, — сказала она, сделав решительный жест рукой. — Все кончено.

Больше она ничего не произнесла. Но ее недвусмысленного отрицательного жеста было достаточно. Радость переполняла меня, все во мне ликовало.