Адам и Ева

Пробившись сквозь завесу утреннего тумана, солнце осветило ветви и веточки, укутанные хрупкими иголками инея. На траве и мерзлой земле — всюду сверкают, переливаясь, ледяные кружева. Спящий сад — в ослепительном драгоценном убранстве. Сказочное царство волшебницы Зимы. Но как радоваться такой красоте, если ты не уверен, вернется ли в эти тоненькие прутики жизнь, наберутся ли они сил и расцветут ли… Я касаюсь персиковых веточек; они усыпаны зародышами почек, покрытых инеем. Господи боже, долго ли еще продержится этот бесснежный мороз?

Я выбрался из сада, охваченный тоской и отчаянным бессилием, которое возникает, когда и голова, и руки просят работы, сердце горит желанием приносить пользу — а ничего поделать нельзя.

Под моими ногами со звоном и хрустом — так хрустят кости у скелетов — ломалась трава. Вокруг простирались заиндевелые пашни, низкие белесые всходы озимых.

Сам не зная как, я очутился у скованного льдом Чепеля. Да, именно сюда, на берег этой речушки, после дождя, прошедшего накануне ночью, бегал я в детстве по холодной росе за улитками и червяками. До сих пор все мое существо помнит эти студеные дождливые утра, острый, одуряющий аромат и прохладу, исходившие от высокой мокрой травы, кустов лопуха, от лебеды, крапивы, от ивняка, увешанного крупными дождевыми каплями. Капли были блестящие и тяжелые, как ртуть. Раздвинув высокие листья лопухов, мокрый с головы до ног, я искал под ними скользкие следы и собирал улиток до тех пор, пока отцовская корзина из-под картофеля и моя полотняная сумка не наполнялись доверху. Мы высыпали улиток в загончик, сооруженный отцом во дворе, и до первых морозов я подкармливал их лопухами. Потом улитки закрывались в своем сероватом прочном домике, а мы ждали, когда их заберет у нас перекупщик Чулик и пошлет во Францию. Сколько же мне тогда было лет? Да столько же, сколько сейчас Томеку. Но у отца, которому нужно было прокормить нас и вырастить, заботы были потяжелее, чем у меня теперь. Фабрику на время закрыли, и он потерял работу. Денег, вырученных за улиток («И как это людям может быть по вкусу?» — звучит у меня в ушах его ровный удивленный голос), хватило, чтобы купить мне пальто, а маме — покрыть расходы по хозяйству.

Промышлял отец и браконьерством. Как сейчас вижу: возвращается он домой, расстегивает свое ветхое пальто (входя, он что-то придерживал руками на животе), и на пол валятся два больших ушастых зайца. Глаза отца блестят и смеются. Зато у мамы — полны страха и укоризны. «Побойся бога, отец, что ты натворил? Забирай сейчас же, чтоб глаза мои не видели». Рассердившись, она принималась плакать и причитать. «Вот поймают тебя и упрячут в тюрьму!» Вздыхала она так горько, что, казалось, в комнате темнело. Однако стоило мне бросить взгляд на зайцев, валявшихся на полу, как в душе возникало ощущение чего-то мягкого, податливого, бронзово-коричневатого. Зайцы лежали словно две лампы, излучавшие какое-то дивное, шелковистое сияние. Глядя на них, я мысленно представлял себе, как мы с отцом ставим силки, и глотал слюнки, уже вдыхая аромат жареной зайчатины, нашпигованной салом, смакуя золотистую подливу с плавающими в ней лодочками тмина.

И я принял сторону отца. Но мама, подойдя к посудному шкафу, достала из кувшинчика последние кроны.

— На вот, возьми, если тебе так охота полакомиться зайчатиной. Возьми и купи.

— Нет, это не по мне! — отрезал отец. — Негоже, чтобы все хорошее да доброе одним господам доставалось.

Эти господа у него в печенках сидели, сильнее он ненавидел только фашистов. Когда в Германии к власти пришел Гитлер, у нас в городе фашисты тоже создали организацию, обнаглели и принялись угрожать, что наведут здесь порядок… К нам собирался прибыть и выступить их предводитель Гайда. В те поры до меня все это доходило весьма смутно. Но в общем, я понимал, что происходит что-то очень серьезное. Каждый вечер у нас собирались товарищи отца. Закрывшись в комнате, они о чем-то совещались.

Все, что удавалось мне услышать, я впитывал, вбирал в себя как губка… И пережил большое потрясение. Перед приездом Гайды отец доверил мне передать товарищам записочки с поручениями. На площади творилась невообразимая сутолока. Чем дальше, тем больше скапливалось народу; у входа в пивную людей толпилось как пчел у летка. Тщетно пытались жандармы убедить зевак, что внутрь больше никого не пустят, что вход в зал воспрещен по распоряжению полиции… И тут вдруг поднялся шум, гам, крики: «Выгоняют! Гайда смывается через черный ход!»

Голова у меня пылала. Я протиснулся поближе. Поздно. Мелькнул грузовик, набитый чернорубашечниками. Один из них повис, уцепившись за борт машины, его уже на ходу втаскивали в кузов…

Видеть отца таким свирепым, как в тот вечер, мне никогда не приходилось. «Волка ни мольбами, ни увещеваньями не прогонишь, только палкой…»

И хотя временами казалось, что отец все-таки проиграл, что проиграли мы все, особенно после Мюнхена, в годы оккупации и войны, но ни разу (по крайней мере в моем присутствии) отец не терял веры в победу нашей правды…