Адам и Ева

Мороз заледенил тропы, и снег хрустел. Тысячи чудесных кристаллов искрились перекрестными лучами на ветвях. Хрустальный серебряный дворец трепетно отражался на снежном покрове. Сюда, мой топор, исторгни из дуба колодки для сабо моей Еве. Я же обуюсь в самые тяжелые чапчуры. И вперед! Вперед, в лес! Мы шли под инеем, полные девственного и ясного чувства. Торжественный покой, казалось, разливался от базилики с суровыми куполами. Он опускался тяжестью вечности на чистую и хрупкую вещь, и этой вещью были мы, и были подобны пушинкам инея. Лужайка в конце тропинок разделялась на множество портиков. То там, то здесь высились остроконечные стрельницы. Словно видения чередою выстроилась прозрачная и легкая аркада. Это воображаемое зодчество согласовалось с грезами наших чутких душ. Из этого великолепия природы Ева почерпнула бесконечную красоту, как будто со своим усталым чревом царила над белой скатертью леса обетом возрождения. Каждый из ее маленьких шажков был полон, жизни, которую она рассеивала в сугубой, сгущенной тишине, а вслед за этой жизнью шествовало лето, как жнец чтобы пожать ее. Ева пришла ко мне впору дикой земляники по розовым тропам, а ныне под ее ногами, как в притчах, расцветали лилии.

Однажды в солнечное утро, когда звенел прозрачный воздух, мы были на лужайке. Она блистала инеем, обвитая каймой кристаллических пальм. Ветки украсились узорами кружев. Иглы хвои зашнуровались небывалой, ювелирной резьбой. Каждый мертвый лист трепетал тончайшими чешуйками серебра. Кусты с застывшими, как сталактиты, сучьями, представляли совершеннейшие образцы самоцветных украшений. Над сказочными садами, усыпанными алмазными созвездиями цветов, кружились диски света. Призмы радуги веяли своими гранями. По снежному покрову плавали лазурные тени небесного отражения. Румяная и трепещущая пред этими чудесами Ева воскликнула:

– Видишь, – это весна!

О, как нежно прозвучало это слово в наших ушах! Какою жизнью и надеждой наполнились внезапно наши сердца! То было сновиденьем весны, когда падают хлопьями лилии и боярышник, – то было сверхъестественным блаженством воздушных образов, религиозным и брачным таинством, когда земля девственными шажками супруги приносит себя в жертву королю-зиме. И уже под покровом снега, как дитя в твоей утробе, Ева, смутно вздрагивало прекрасное лето, опьяненное стремлением освободиться. Смерть еще раз была побеждена. Я держал побледневшую Еву в своих объятиях, и мне казалось, что я прижимал к себе гармоничную природу. По вечерам пламенные снопы лучей изливали струи крови. Лиловый свет кидал на снег сиреневые полосы сияния, подобные священным ранам брачных покровов и багряному хмелю жизни. О, торжественная и скромная роскошь зимнего дня, уходящего в тишину и оставляющего землю убитой любовью! По краям тропинок полыхало пламя божественной жертвы, сверхъестественной жертвы закланья. Огромные алые свечи горели, подобно символу вечности огня, И вдруг эти мгновенные сияния исчезали. Как остывшие угли фимиама, горный свет угасал над обширным и бледным сумраком. Наши сердца окутывала печаль. Мы были величественной четой, помазанной на царство. Мы были детьми первобытной поры под необъятной благодатной десницей.

Раз в нашем жилище зашумели птицы. Я отворил дверь. Теплый ветерок ворковал у порога. Под талым снегом зеленели влажные хохолки трав. Повсюду разливался ясный шепот вод. Серебряные струйки сбегали, журча, по склонам. И сердца дубов забились. Из-под земных жил поднималось легкое шуршанье, нужное, как песня. И теперь весь лес оживился глухим трепетом под плодоносными низко свисавшими тучами. Аромат смолы, коры, мокрого тимьяна испарялся от иглистого и жирного слоя почвы. Расходилось сладкое благоуханье гниющих пней. Ева! Ева! Я был в лесу! Я слышал, как вернулась жизнь. Она дрожала под моими ногами, она наливалась мезгой. Но Ева встряхнула головою.

– Ты уверен, мой друг, что это была жизнь? Не оказался ли ты игрушкой грезы, как в то время, когда мы пошли на лужайку?

Так жалостно звучали ее странные слова. Радость, исчезла. Мы почувствовали себя усталыми, лишенными бодрости пленниками тягучих часов конца зимы.

Мы блуждали, как бледные тени, за дверями. Так мучительно думалось нам теперь о жизни среди людей. Там внизу тощей деревушки также глядели оконцами своих лачужек, и мимо по дорогам шли старые печальные люди. Горячая дружба одушевляла сердца. Если бы увидеть хоть кого-нибудь, было бы так радостно, как в праздник.

Любое человеческое лицо было бы для нас целым человечеством. Боже мой, милая Ева, быть только вдвоем, когда там, внизу радушная зима собирает всю семью вокруг очага! Деды разрезают хлебы. Маленькие дети греют свои ножки в теплой золе, а молодежь заливается общим искренним смехом. Наши застывшие глаза сделались больными от этих сладостных видений…

– Не слышишь, какой-то шум? – говорила она. – Не видишь? Словно там за дубами идут к нам тревожные лица друзей? Я уверена, кто-то заблудился в лесу. Кто-то там стоит за дверью и дрожит, не смеет постучать?