Адам и Мирьям

И там уже, внутри, голоса зазвучали раскатисто, звонко, с трехголосным смехом… И сразу же у нас, внизу, мечтательно и тревожно отозвался трехголосием хорал…

Везло нам сегодня – вернее, мне. Очень мне сегодня везло. Я не могла взять в толк – как это никто, кроме нас, не заглянет в это уютное логово, в мягкую полутьму полуподвала, где ласково белеют грубые деревенские скатерти на столах и вновь расцвел виноградник в Эдеме… Наткнулась взглядом на свой бокал с вином и разом все выпила.

– …Вот о том, как она выбиралась из-под тел, разгребала землю одной рукой – другая онемела, пуля задела плечо… – о том, как бесконечно медленно она выползала, выплевывая комки глины и песка, задыхаясь, высмаркивая с кровью ледяной ночной ужас… как выпрастывалась из могилы, будто новорожденный из чрева… – об этом я никому никогда, кроме Адама, не рассказывала. И вам не расскажу… Но она выползла, долго сидела на краю ямы, баюкая раненую руку, и колыбельной для нее были вздохи этой могилы – та еще шевелилась, волновалась и, кажется, очень жалела, что отпустила добычу… Наконец, она поднялась и побрела лесом в сторону соседнего села… Шла до рассвета, наконец дошла… но на околице ее засек патруль – проклятая белая рубашка, хоть и была запятнана кровью и землей, но не вся – выдала в темноте. Крики, выстрелы… она забежала в какой-то сарай – он оказался хлевом – и зарылась в огромную кучу соломы в дальнем углу, у стены. Может, это была… как это? силосная яма… не знаю… Еще минута, две… ее должны были схватить, ведь они видели, куда девчонка забежала… Но произошло чудо. Огромный боров, – он лежал неподвижно у другой стены сарая, нехотя поднялся и так вразвалочку потрусил к ней… подошел и… улегся сверху, накрыв ее своим телом… Через минуту они вбежали – сиплое дыхание, крики, безостановочная тупая матерщина… Стали перерывать штыками всю солому в хлеву, пришли в ужасную ярость… Если б ее нащупали, то, конечно, убили бы, перед тем превратив в раскатанную по полу тряпку… Но боров лежал на боку, не двинувшись ни на пядь… а эти звери в человечьем облике оказались гораздо тупее, чем животное…

Наконец, они выбежали из сарая, решив, что она выскользнула в темноте наружу… И в то же мгновение боров тяжело поднялся и вернулся на старое место…

– Поразительно! – вскричала я, смахнув нож со стола. Испуганная моим выкриком или резким движением, кошка метнулась вдоль окна во двор.

– Это был мой личный Праведник Мира, – сказала Мирьям. – И с тех пор я никогда не ем свинины. Где бы ни оказалась, чем бы меня ни потчевали – я не притронусь к свинине. Обычно люди понятливо кивают – да-да, традиции, кашрут… Я отвечаю им: плевала я на ваш кашрут!.. Я давно уже не хорошая девочка, я плюю на кашрут, на традиции и любые идиотские приличия! Просто не ем свинины. Точка.

Снова послышались во дворе оживленные голоса, мелькнул в проеме двери бежевый плащ, и вошла пара, он лет пятидесяти, она – гораздо моложе, я узнала в них актеров театра «Гешер». Они остановились на пороге, вглядываясь в полумрак, и актриса проговорила:

– Вон туда, в уголок!

Но тут за их спинами возникла Манана, как всегда, гостеприимная и сердечная.

– Может, хотите в верхний зал? – предложила она. – Мы там недавно ремонт закончили, кондиционер поставили… Здесь сыровато в дождь…

И гости переглянулись и поднялись в верхний зал…

– Опять пронесло, – сказала Мирьям. – Кондиционер в такой холодный день – действительно, великое благо…

Мы замолчали.

Во дворе, как это бывает в горах, стремительно угасал скудный свет февральского дня, буквально за пять минут процедив стадии сиреневого, лилового, чернильного; наконец, завис над единственным фонарем дымчатым ореолом, повторив тот же электрический круг на мокром камне двора…

Виноградник с единственной изюмной кистью, терраса, мелькающая там и тут кошка освещены были только этим фонарем и светом из окон верхнего отремонтированного зала…

– Раньше я лишь читала о подобных историях счастливого избавления, – пробормотала я, – и всегда думала, что во многом это – литература…

– История… счастливого избавления?! – повторила она и захохотала. Было что-то откровенно презрительное и страшноватое и в том, как она это сказала, и в том, как отрывисто и сухо рассмеялась. – А закажите-ка, пани, еще чего-нибудь выпить… – проговорила она, отсмеявшись. – Только это я угощаю вас, договорились? – Обернулась к узкому проему в кухню и позвала: – Послушайте… Будьте любезны! – Когда показалась Ольга, спросила: – У вас есть что-нибудь покрепче? Коньяк, виски, бренди? Водка, в конце концов!

– Есть коньяк… – с готовностью отозвалась та, но как-то опасливо на меня покосилась. – Сколько принести?

– Грамм по пятьдесят? – спросила я Мирьям, и та без улыбки ответила:

– Для начала…

Через минуту нам принесли две рюмки на подносе. Я-то помнила, что я за рулем, но подумала – пусть на столе стоит, для симметрии…

– Вот вы сказали, – вдруг заговорила она возбужденно, – «история счастливого избавления»… Ну да, конечно… В конце концов, пробыть в могиле пару часов… что тут особенного…