Андрей Товянский сыграл такую видную роль в жизни не только одного Мицкевича, но и многих его современников, что на личности его стоит несколько остановиться. Уроженец Литвы, сын небогатых родителей, он окончил виленскую гимназию в 1815 году, но не мог продолжать образование из-за болезни глаз. Вынужденный таким образом к некоторого рода умственному бездействию, юноша стал предаваться тем отвлеченным размышлениям религиозно-мистического свойства, которые были тогда в таком ходу среди образованного и полуобразованного общества, и вскоре пристрастился к ним до такой степени, что они сделались для него необходимою потребностью. В мистицизме, поскольку он, конечно, не напускной, есть нечто, похожее на действие опиума. Раз поддавшись ему, вкусив таинственного плода, человек уже не находит в себе силы отказаться от него и идет все дальше по наклонной плоскости. Так было и с Товянским. Стремясь к достижению нравственного совершенства, он скоро во всех самых мельчайших фактах обыденной жизни стал искать указаний свыше, и ему казалось, что он действительно получал их. Сам он рассказывал о себе: «Не раз я целый день раздумывал, как должны быть сшиты сапоги, по нескольку часов проводил в молитве с целью узнать, как купить гвозди отцу на крышу, чтобы все это было
Таков был этот человек, когда ему пришла мысль, что он предназначен небом в миссионеры нового учения, долженствующего преобразовать мир. Само это учение представлялось ему не вполне ясно. Проповедь личной нравственности, достигаемой посредством религиозно-мистических упражнений, занимала в нем первое место, – но к этому присоединялись и туманные предсказания относительно готовящегося политического и общественного преобразования, которое должно было, по мнению Товянского, довершить дело, начатое еще Наполеоном, причем этот последний выставлялся как образец высоты человеческого духа. Такое воззрение на Наполеона как на явление получудесное несомненно находилось в тесной связи со взглядом на него польского простого народа. Но, даже решаясь выступить с проповедью этого учения, Товянский не разрывал связи с католическою церковью и не переставал считать себя верным ее последователем. Но иных взглядов придерживались другие. Товянский, сознавая, что у него нет качеств, необходимых для проповедника нового учения, решился прежде всего склонить к нему какое-нибудь пользующееся авторитетом лицо, а затем уже через посредство его, как через нового Аарона, действовать на массу. С этой целью он обращался последовательно к архиепископу Познанскому Дунину и к генералу Скржинецкому; но и тот, и другой, хотя с уважением относились к нему как к человеку нравственному и религиозному, усмотрели, однако, в его учении и проповедуемой им миссии ересь и решительно отказались признать ее. Тогда Товянский решил направиться к Мицкевичу. Нужно заметить, что перед этим, бывая за границей, он познакомился в Дрездене с Одынцем и много слышал от него о поэте. Одынец рассказывал ему не только о настоящем Мицкевича, о его жизни и настроении, – но сообщал и многие подробности из его прошлого, относительно которых самому Мицкевичу неизвестно было, что Одынец знает их, так как последний слышал их не непосредственно от поэта, а от более близких его друзей. Вероятно, эти-то сведения и натолкнули Товянского на мысль обратиться к поэту, религиозное настроение которого подавало надежду на принятие им нового учения, а слава могла ручаться за успех пропаганды с его именем. Между тем именно в это время, летом 1841 года, Мицкевича вторично посетило раз уже испытанное им несчастье: жена его опять лишилась рассудка, и он должен был поместить ее в больницу. Этим случаем и воспользовался Товянский для своих целей.