Адам Смит

Проехали Лидс, посмотрели огромный суконный рынок, куда ткачи, работавшие по домам, выносили на продажу сукно. В Йорке выехали на большую Северную дорогу и сделали дневку. Около Ньюкасла видели черномазых людей, только что поднявшихся из шахты, и погрузку угля на суда для отправки в Лондон. И снова дорога…

Вот и маленький приморский городок Бервик. Дальше, за рекой Твид, — Шотландия. Сердце сладко и тревожно сжалось, на глаза навернулись слезы…

Два года Адам почти безвыездно живет в Керколди. Благо стипендия Снелла пока сохраняется за ним, хотя он и не возвращается в Оксфорд. Вместе с небольшим доходом от наследства и при бережливости миссис Смит этого хватает на скромную жизнь. После шести лет разлуки она никак не наглядится на сына. Немочи, которые донимали его в Оксфорде, проходят, на щеки, которые Адам лишь недавно начал брить, возвращается румянец.

Сын вернулся ученым. Он сидит над книгами, которые время от времени присылают или привозят ему из Эдинбурга. Иногда читает вслух на каких-то непонятных языках. Когда к нему заходит Джемс Освальд-младший, сын почтенного лерда, слывущий самым образованным человеком в городе, идут длинные разговоры о политике, философии и литературе.

Но до каких же пор Адам будет учиться? Ведь ему скоро минет 25. Его отец в эти годы имел солидное место и семью. Долгими зимними вечерами миссис Смит сидит со своим вязаньем возле Адама и время от времени чуть слышно вздыхает.

Да и Адам частенько отрывается от книги и задумывается. Он сам не знает, как строить жизнь.

Десять лет он читает греков и римлян, англичан и французов. Но что делать с этими познаниями? Как их применить, кому их передать?

Вернуться в Оксфорд и добиваться через несколько лет профессорской кафедры? Одна эта мысль приводит в ужас. Принять церковный сан и отдать свой ум церкви? Но он почти не верует, и проповедника из него не выйдет.

Пойти, как отец, на государственную службу? Во-первых, она его не влечет. Во-вторых, для этого нужны большие связи, которых у него нет.

Через Освальда Адам сделал попытку устроиться домашним учителем в аристократическую семью. Он даже ездил в Эдинбург представляться милорду и миледи. Но своей неловкостью, которая возросла от долгого затворничества, он произвел неважное впечатление, и под благовидным предлогом ему отказали.

Однажды он полушутя сказал, что, пожалуй, завербуется в солдаты, но мать так испугалась, что он не возвращался к этой теме.

Наконец весной 1748 года намечается какой-то выход. В одну из совместных поездок в столицу Освальд познакомил его с Генри Хьюмом, богатым помещиком, видным юристом, писателем, и общепризнанным покровителем наук и искусств.

Хыому (через несколько лет он стал лордом Кеймсом) было за пятьдесят. В его доме собирались эдинбургские literati — кружок ученых, писателей и просто образованных людей. Выискивать молодых талантливых людей было всю жизнь страстью Хьюма-Кеймса. Он ввел Смита в этот кружок и на первых порах тактично помогал ему преодолевать смущение.

В кружке был принят шотландский патриотизм, но отнюдь не твердолобое якобитство. Кеймс и его друзья отлично понимали выгоды унии и стремились, как он говорил, быть британцами, оставаясь шотландцами. Английская культура была для них желанна, но для многих не слишком знакома и понятна.

Молодой Смит скоро стал кумиром Хьюма. «Свой брат шотландец», этот юноша был в то же время англичанином по языку и культуре. Это было живое слияние обеих культур, приправленное к тому же дозой французского вольномыслия. Шотландское Просвещение, к которому был близок круг Хьюма, нуждалось в таком человеке.

Осенью, когда Хьюм вернулся в Эдинбург из своего поместья, где усердно вводил среди своих арендаторов модные тогда сельскохозяйственные новшества, в кабинете хозяина между ними произошел важный разговор.

— Послушайте, Смит, почему бы вам не прочесть курс лекций по английской литературе? Древних тоже можете прихватить, да и французы не помешают. Отдайте, черт возьми, публике ваши знания. К тому же полсотни гиней вам пригодятся. Знаю, знаю, что вы скажете, — жестом остановил он Смита, — вы еще не доучились. Но ведь ваш любимый Сенека сказал: «Homines, dum docent, discunt»[13].

— Но вспомните, сэр, что говорил ваш любимый Гораций о самонадеянном художнике, который поспешил показать свой труд: «Risum teneatis, amici?»[14]

Хьюм рассмеялся.

— Довольно нам показывать свою ученость. К тому же я уверен, что с вашей оксфордской выучкой вы меня быстро заткнете за пояс. Итак, я повторяю: курс лекций для желающих. Деньги вперед: скажем, одна гинея с головы. Я уже кое с кем обсудил эту идею, и ее одобряют.

Смит наклонил голову, точно разглядывая дорогие пряжки на туфлях собеседника, и надолго замолчал.