Адамово Яблоко

– Хрена, я тебе слова не давал! – возразил Радик, отбрасывая в сторону презерватив.

– Но ты добровольно принял условия, – взвился Котов. – Я тебя пропустил вперед. Мне глубоко безразличен предмет спора, но ущемлять свои права я не позволю!

– Ну и обосрись! Пиздуй по холодку!

– Ладно вам, ребята, – встала между ними Вика. – Она же живой человек, что вы тут устроили торговлю. Вы же не собирались правда… Скажи им, Андрей!

– Договор есть договор, – возразил Добрыня.

– А вы ее распилите пополам, – пытаясь усмехнуться, предложил Максим.

– На хуй с пляжа, – завелся Радик. – Никто ее не тронет! Я, может, на ней женюсь.

– И правильно! – поддакнула Вика. – Наташа – нормальная девчонка… Тем более раз ты у нее первый, это для каждой женщины важно. И для мужчины, само собой.

Котов еще сильнее побледнел с досады.

– Значит, так, Жиртрест… При нарушении одной из сторон условий договора начисляется неустойка в размере причиненного ущерба или по особой договоренности сторон. А при том что ты меня оскорбил…

Добрыня захохотал.

– Точняк, Толстый… Все по чесноку! Башляй Умнику неустойку.

– И забашляю, – ухмыльнулся Радик. – Мне пох.

Он застыл на секунду, затем скрутил с толстого пальца перстень и вложил в руку Котова, изображая королеву перед д'Артаньяном.

– На, пользуйся…

Котов тоже распалился.

– И часы!

Радик дрогнул, как танк, наткнувшийся на препятствие. Но тут же махнул рукой.

– А и хер с тобой!..

– О-о-о! – зашумели остальные.

– Жиртрест проперся!

– Давайте за молодых!.. Горько! Валютно! Хоп-хоп-хоп!..

Стены снова содрогнулись от грохота музыки.

Когда бы стариков и жен моленья не освятили общей, смертной ямы, подумать мог бы я, что нынче бесы погибший дух безбожников терзают и в тьму кромешную тащат со смехом…

Максим закрылся в ванной. Какое-то время он стоял, прижавшись лбом к зеркалу, вспоминая кладбище, лицо деда в гробу. Искусственная бодрость еще держала мышцы, но сердцем он ощущал уже сосущую тоску и отвращение к миру – к тому, что происходило в соседних комнатах и в его душе. Ему вдруг стала непереносима мысль, что он должен оставаться в этой квартире, пить, трахаться с этими женщинами, смотреть в пьяные лица друзей.

Добрыня мочился в биде, оставив дверь туалета открытой нараспашку. Максим подозвал его, передал ключи.

– Я уеду, а ты завтра закрой тут все. Сигнализацию не включайте. Я потом заберу.

– Куда это ты? – удивился Добрынин – мокрый от пота, с губами, накрашенными женской помадой.

– Мне надо, – сказал Максим. – Вернее, все равно.

Он вышел на улицу, медленно трезвея от холодного влажного ветра. Поймал машину – «жигуленок» с разбитой фарой.

Водитель, молодой таджик, слушал замысловатую и заунывную восточную музыку, но, когда Максим сел на заднее сиденье, видимо из вежливости, переключился на радио.

«Жизнь без любви или жизнь за любовь: всё в наших руках», – сообщил им доверительно Костя Кинчев и отправился в очередной наркотический трип.

Таня открыла ему дверь и пошла на кухню, на ходу закалывая спутанные волосы. На ее щеке отпечатался розовый след, из-под халата торчал подол ночной рубашки.

– Ты пьяный, что ли? Или под кислотой? Ужас какой… Ну, раздевайся.

– Знаешь, почему я всех их ненавижу? – проговорил Максим, следуя за ней.

Таня пожала плечами.

– Нет. Откуда мне знать?

– Потому, что человек не должен быть животным! А это занятие превращает нас в тварей. Мы теряем человеческий облик, это отвратительно. Наверное, мне нужно стать монахом.

Она села на стул и взяла сигарету.

– Ну? Продолжай, я слушаю.

Максим тоже сел, не снимая куртки. Он чувствовал себя необычно – как будто внутри вскрывался гнойный нарыв.

– Знаешь, я никому никогда этого не рассказывал… Однажды я видел, как мою мать… как она занимается сексом с охранником. Мне было лет десять, но я уже понимал, что это значит. Он ее трахал на лестнице. Сзади, по-собачьи, прямо в одежде. Она была пьяная и хохотала – видимо, ей это казалось такой хулиганской выходкой, почти рядом с кабинетом деда. Но мужчина был трезвый. Потом, когда я встречал его, мне казалось, он все время смотрит на меня насмешливо – мол, а я трахал твою мать. Я думал тогда – вырасту и убью его. Впрочем, скоро его уволили… А отец никогда не напивался при мне, никогда не кричал, не распускал руки… Когда он ушел от матери, я плакал целыми днями, потому что хотел уйти с ним. Тетка научила меня молиться, и я просил Бога, чтобы моя мать умерла и отец взял меня к себе. А потом она разбилась, пьяная… Знаешь, как говорят – обещанного три года ждут?

Он отер лицо ладонью, тут же поймав себя на том, что повторяет жест отца.