Адаптация

– Да ты что… А… Конечно, я приеду. Сейчас только позвоню отцу.

– Он дома?

– Должен быть. Ну, приезжай.

– Конечно.

– До свидания.

– Конечно, Боря, пока…

– От тебя можно позвонить? – повернулся я к Инне.

– Что-то случилось?

– Да.

– Да ладно, сынок, не езжай, – бодро говорил мне отец по телефону. – Я был у мамы в больнице, врач сказал, что ее скоро выпишут, в общем, на поправку пошла, у тебя ведь работа, сынок…

– Ничего, я ненадолго. Сейчас у меня есть время.

– Перерыв между съемками?

– Да…

– Ну ладно, тогда давай, буду очень рад. Родной ты мой, хороший. Ты точно можешь приехать?

– Да, да, папуля…

Я вернулся в ванную, закрылся, включил воду, сел на край ванны. «Черт возьми! – говорил я, утирая слезы рукой. – Черт возьми, суки, боже…» Влага лезла у меня из носа и из горла, словно я простудился. Я бормотал какое-то бессвязное месиво из восклицаний. Казалось, из меня, как из мясорубки, лезут перекрученные спазмами внутренности. «Вот и дождался», – говорил я себе. Потом заметил, что стою в ванной, и футболка на мне теплая и мокрая. Говорят, кровь тоже теплая. Я снял футболку. Затем вылез из ванной, дождался, пока все из меня вытечет, вытерся полотенцем насухо. Голова была влажная, будто я искупался в море. Глаза красные – но немного, только чуть-чуть. На губах соль. «Вот и дождался… – горячо говорилось во мне. А ты как хотел? Вечности?»

Выйдя из ванной, я сказал, что поеду сегодня к родителям. Видимо, с матерью совсем плохо. Инна с тревожной серьезностью смотрела на меня, ходила вокруг, когда я одевался, и говорила, что да, конечно же, нужно ехать. Спрашивала, не нужны ли мне деньги. Я сказал, что у меня достаточно. Спросила, полечу ли я на самолете или поеду на поезде. Может, брат или отец звонили мне в Египет, после того как я зарыл в песок свой телефон? Впрочем, голос отца, поздравивший меня на автоответчике, сообщил, что мама приболела – сейчас-то я вспомнил. Был час дня, поезд уходит с Курского в четыре с чем-то. Думаю, она не умрет за это время. Так?

Я предчувствовал почти все, что произойдет со мной позже. Знаешь, я не очень рациональный человек, мама. Но ты знала и чувствовала это, хотя сама в жизни совсем другая. Что-то есть в тебе такое, отчего ты очень чувствуешь меня.

Письмо к матери

Эти главы тоже не вошли в мой роман, а улетели наверх. Может, там, наверху, когда придет время, прочитают все прилетающие романы. Может быть. Я пишу эти письма к матери, которую мало знал, но которую как-то всегда очень чувствовал. Вероятно, чувствовать человека все-таки лучше, чем знать.

Я ехал в поезде, лежал на верхней купейной полке, смотрел, заложив руки за голову, в пластиковый вагонный потолок и писал это письмо. Я писал его так, как смотрят, усевшись в кресло в кинотеатре, незнакомый фильм. В купе кроме меня ехали пожилая чета и девочка, учившаяся в Москве и жившая в Харькове. Они пили чай, что-то ели. Муж и жена обсуждали современную политику, посмеиваясь. Девчонка иногда им улыбчиво поддакивала, но вскоре надела наушники и стала слушать музыку.

Ты, мама, никогда не была в моей памяти худой. А я был так страшно истощен в детстве, что стеснялся ходить на пляж до десятого класса. Ты шутливо смеялась надо мной: «Кощей Бессмертный… узник Бухенвальда… Давай, ешь иди…» У нас в доме всегда было полно вкусной еды – но я почему-то не любил есть. Было странно смотреть на фотографии из твоей юности, мамка, где ты была еще довольно стройной, хотя, как говорят мужчины, уже «в теле». Ты никогда не была худой с тех пор, как я стал помнить тебя. Ум в твоей голове был соткан из противоречий. Ты любила жизнь в ее прямом, солнечном проявлении, когда легко и празднично становится всем вокруг. Потом, когда твоя сестра и моя тетя Нина рассказала мне о вашем детстве, мама, я представил, какой ты была до моего рождения. Вы обе учились в первом классе трехэтажной школы, в поселке Игрень, и ваш класс располагался в подвальном этаже здания. Эта школа каким-то чудом сохранилась до наших дней, в ней и сейчас учатся нынешние, не советские, а уже украинские дети. Только бывший подвальный класс, где вы учились, забит каким-то строительным мусором. В майские вечера ты с сестрой бегала смотреть на курсантов из военного лагеря, что был разбит рядом с вашей школой, в парке. На этой траве, между этими деревьями, что растут здесь до сих пор. Сейчас мимо этих деревьев проходят люди в джинсах и в юбках, проезжают автомобили. А тогда на этой траве каждые субботу и воскресенье бил литаврами и звенел трубами военный оркестр, и рядом танцевали молодые парни и девушки, и ты, моя будущая мать, Алка, как звали тебя всю жизнь друзья и родные. Ты стояла рядом со своей сестрой Ниной, пучила полные губы, хмурилась с ухмылкой и вздергивала курносый нос. А потом вы, будто дурачась, тоже начинали танцевать друг с другом, кружились по траве и задыхались от юной радости с легкой примесью нестрашного детского стыда.