Адаптация

Отец тоже рядом с ней долго ворочался, вставал, ходил в туалет, включал свет. Я лежал в это время в своей темной комнате, смотрел на пробегающие по шторам фонарные блики проезжающих машин и представлял, как отец смотрит при включенном свете на мать, опасаясь, что она может умереть. Один раз я слышал, что они стали быстро раздраженно препираться, затем отец выключил свет.

Утром, когда мы пили чай на кухне, отец с успокоенно-тревожной улыбкой ответил мне на вопрос, как мать:

– Сама повернулась на бок, сынок. Лежит, похрапывает. Все-таки немного двигается. Может, все и будет хорошо, да?

– Да, может быть.

– Знаешь, сын. Я догадался, о чем она все время говорила, а мы не понимали!

– О чем?

– Да у нее же просто болела голова! Ты же помнишь, у мамы всегда мигрени были… Я дал ей средство от головной боли, вроде сейчас успокоилась.

И он стал надевать старые джинсы, рубашку с протертым воротником, свитер с катышками – на дачу.

Когда-то давно, лет двадцать назад, в нашей семье открылось, что мать изменяла отцу. Отец случайно нашел в шифоньере несколько писем, где какой-то Жорж писал ей из Запорожья так раскованно вальяжно, что сразу стало ясно, они любовники. Мать в те годы часто ездила в приморские санатории, где лечила мигрень – и теперь по содержанию писем стало понятно, что она туда ездила не одна.

Там же, в пачке писем, нашлась и цветная фотография Жоржа. Полная противоположность моему отцу: грузный, наверняка храпящий по ночам улыбчивый мужчина в кепке и широченном костюме. В моем отце, несмотря на его неприхотливость и простодушие, всегда чувствовались остатки русского аристократизма. Жорж же был смесь домовитого мужика с купцом. В годы экономического хаоса, когда в разваливающейся советской империи начались проблемы с топливом, мать часто деловито говорила отцу, что достанет канистру-другую бензина для нашего тогда еще 407-го «Москвича» у ее знакомого водителя. И доставала.

Впоследствии, хотя отец вроде бы и простил мать, а она, как говорила, полностью порвала с Жоржем, отношения между родителями так и не наладились. С каждым годом совместной жизни они становились все более раздражительными, нервными, все чаще повышали друг на друга голос. Отец замыкался в своем одиночестве на работе, а после выхода на пенсию – на дачном участке в саду. Мать чаще, чем раньше, смотрела телевизор и любила застолья со спиртным больше, чем в молодые годы. Однажды, лет пять назад, когда я приехал погостить из Москвы, мать сидела в кресле, пила в одиночестве вермут и вытирала обильно льющиеся слезы рукой. Отец с простодушной какой-то злостью обронил при мне и брате, что ее Жора умер недавно в Запорожье, откуда он родом, а она только что узнала об этом. Мать исказилась в лице и ушла в спальню – у нее, как обычно в последние годы, стала сильно болеть голова.

Отец уехал.

Я сел в своей бывшей комнате за стол, за которым мы с братом по очереди делали уроки. Достал привезенный с собой ноутбук, стал писать что-то в «Адаптации». Но слова складывались примитивные, детские, будто я снова, как когда-то в школьные годы, сочинял приключенчески-фантастический роман. Попробовал выйти в Интернет с помощью мобильного телефона – по лучилось. Проверил, пришли ли мне письма – их оказалось целых восемь. Понадеялся, что хоть одно письмо будет от живого человека, но все они оказались рекламной рассылкой. На полках шкафа за стеклом стояли книги. Я смотрел на них: они сильно вдохновляли меня в юности. Джек Лондон, Стивенсон, Беляев… Позже Лермонтов, Толстой, Достоевский, Агеев, Кафка, Маркес, Кортасар, Сэлинджер. Эта литература вбивала в меня сваи – но ненадолго. Пришел какой-то исполин и выдернул, вытащил все эти сваи. Топливо, что горело во мне, выгорело. Люди, волнующие меня, пропали. Я не знал, откуда взять новое топливо и чем его зажечь. Все, на чем работал движущийся вокруг меня мир, казалось мне слишком дешевой смесью.

Я вспомнил давний разговор с братом – когда несколько лет назад он оказался по делам своего бизнеса в Москве. Мы перекусили, выпили в каком-то корейском ресторане, и я, дурак, вдруг разоткровенничался. Стал страстно объяснять, почему не могу и не хочу адаптироваться, говорил о своем тоскливом презрении к нарождающемуся среднему классу, у которого отсутствует глубина вкуса и нет той простодушной интеллигентной доброты, что была у поколения наших родителей. Брат слушал молча, откинувшись на стуле, кривя в едва заметной усмешке губы. Потом он заказал еще водки и сказал мне примерно следующее: