Адаптация

       Первым на тропе показалась старая свинья черного с проседью окраса. Редкая щетина и обвисшие бока выдавали в ней животное домашнее, но вот потянувшиеся следом поросята были характерно шерстисты. Семейство бодрой рысью прошло мимо. Уши свиньи подрагивали, огрызок хвоста дергался, а острые копытца оставили на тропе глубокие следы. По ним и потянулось прочее стадо на два десятка голов. Последним, осторожно ступая по взрытой земле, шел секач. Ступал он медленно, ворочая тяжелой башкой, втягивая воздух рытвинами ноздрей и выдыхая из приоткрытой пасти. Был он стар и матер. Толстый жировой панцирь прикрывал бугры мышц, а желтые клыки почти сходились над переносицей. Напротив Глеба секач остановился. Он просто стоял и пялился красными глазенками на ель.

       - Вы шли бы лесом, добрый господин, - мысленно пожелал Глеб и поставил на кабаньей туше красное пятно лазерного прицела. К сожалению, тоже мысленного. - А если не пойдете, то и хрен с вами.

       Массивная башка пригнулась к земле, расколотый старым шрамом нос сковырнул взрытую почву, и в следующий миг кабан бросился вперед. Глеб нажал на спусковой крючок и отпрыгнул. Громыхнуло. И эхо многажды отразило выстрел. Посыпались сухие иглы, затрещали ветки под весом кабаньей туши. Ударило в ноги, сбивая на землю. Подцепило под левую руку, пробивая кожу и мышцы. Поволокло. Выронив винтовку, Глеб заорал.

       Он выдернул из кобуры пистолет, попытался прицелиться в раскровавленную кабанью харю, и выстрелил, не слыша за криком звука. Только рукоять слабо дернулась. Громко и отчетливо хрустнула кость. Раздался сухой треск рвущихся мышц, и кабан, вдруг выпустив жертву, отступил. Он зашел сбоку и стал, разглядывая Глеба. Бурые глазки посверкивали, а длинный язык мелькал, слизывая кровь.

       - Ты... - Глеб четко осознал, что сейчас умрет и будет эта смерть совершенно бесполезна для поселка. - Ты первым начал, гнусный Капулет.

       Во рту появился кислый привкус.

       Кабан, наклонив голову, потерся клыком о ногу. Шекспира он не оценил. Над ухом зверя виднелась глубокая борозда, сочащаяся бурой жижей. Чуть бы ниже и правее... всего чуть-чуть... и промеж глаз вышло бы.

       У кабанов черепа толстые, но пуля бы взяла.

       Пуля - дура.

       Зверь хрюкнул и, подняв хвост, выпустил струю мочи. Резкая вонь перебила запах крови.

       - Ну да, я тоже на тебя класть хотел. Ты вот подойди поближе. Чего тянуть?

       Кабан слушал. Разглядывал Глеба. Не торопился добивать. Глеб очень медленно поднял пистолет. Рука дрожала. Долбанная правая целая рука дрожала!

       - Подойди, подойди...

       Выстрел только один. Если в глаз, то... глаза махонькие, не попасть. И говорят, что эти суки живучие. Говорят, что успеют и с пулей в башке порвать. Говорят, что стадо, сбегаясь, живьем жрет.

       Живьем страшно.

       Секач сделал шажок. Он шел, как балерина на сольную партию. А Глеб медлил.

       Ближе. Еще немного. И еще. Мучиться, если что, недолго: кровушка быстро вытечет, а там уже, в отключке, пускай жрут. Если сумеют!

       Этот выстрел был тихим. И следующий тоже. Пули рвали воздух и с влажными шлепками входили в кабанью тушу. А он все шел и шел. И никак не мог дойти. А когда дошел - рухнул, придавливая Глеба щетинистым загривком.

       В загривке торчал белый клык, наполовину вросший в жир.

       И Глеб, дотянувшись до клыка, отключился.

       Гайто сидело под корнями. Гайто слушало. Земля гудела. Сначала так, а потом иначе. И когда гудение стихло, гайто раздвинуло шторки скорлупы, выпуская пучки тончайших нитей. На них тотчас налипла пыльца и круглые, неудобные молекулы запаха. Гайто содрогнулось, привыкая. Но вот одна из нитей нащупала нерв корня и, пробив плотную пектиновую оболочку, вошла в клетку.

       Теперь гайто видело больше.

       Тепло и тело. Два тепла и два тела. И еще много вокруг. Одно тепло большое и гаснет. Второе - тоже гаснет, но еще не совсем. От него по земле разбегаются едва уловимые волны вибрации, значит, оно еще живо. Как и другие. А если есть другие, то "живо" - недолго.

       Жаль. Частота вибраций и температура укладывались в диапазон, соответствующих идеальному носителю. И гайто подтолкнуло глупые корешки в нужную сторону. Там уже пролилось много еды, а будет еще больше. И если успеть, если подобрать все до капельки, то хватит и дереву, и гайто.

       Дерево - плохой носитель. Медленный.

       Много-живых-вместе сходились, но не решались приблизиться. Гайто чуяло их сомнения и резкую вонь большой вещи, которая лежала рядом с малым теплом. На одном из уровней памяти осталась заметка соответствия вони профилю носителя.

       Зов долетел издалека.

       Сначала он был настолько слаб, что разбился о плотную кору сосны. Но следующая волна, прокатившаяся по поляне, добралась до нежной сердцевины дерева. И уже оттуда протянулась вверх, а затем эхом откатилось к корням. Зов пульсировал в древесных соках, отравляя сладость свежей глюкозы. Он рвал мембраны, и клетки расползались жижицей.

       Гайто еле-еле успело захлопнуть шторки. Оборванная нить посылала болевые сигналы, а снаружи дождевыми каплями стучал голос:

       - Иди-иди-иди.