Адаптация

– Наверное. Богдан говорил, что вы ему все равно что старший брат. Он однажды признался, что всегда хотел старшего брата. Но он был один в семье.

– А я хотел сестру, – сказал я. – Странно, что он считал меня старшим братом. Я ведь его чаще спрашивал о жизни, и он мне всегда точно и длинно отвечал.

– Да, – сказала Ксю, – это было в его духе. Он был такой умный, что я умнела рядом с ним. Его ум обгонял его жизненный опыт, так бывает. Но… он был еще очень маленький, Сидюшник… и очень хотел старшего брата…

Ксю заплакала, положив голову мне на плечо. Я обнял ее и как-то сразу, легко понял, что действительно был для Сида как старший брат. Ведь если бы я находился рядом с ним тогда в парке, я бы защитил Сида, чего бы мне это ни стоило. Во мне плавала та самая взрывная храбрость, которую даже очень слабый человек может мгновенно и бездумно выплеснуть, сражаясь за близкого. Я знал, что и мой старший брат, несмотря на наши с ним расхождения величиной в Египетскую пустыню, бросился бы на любого, кто посмел бы меня обидеть. Без этого не бывает братьев. Нет, не бывает.

Сид погиб глупо и мерзко. В тот дождливый день, когда он вышел от меня, сказав, что позвонит завтра и мы поедем в лес, он вошел во двор дома, находящегося на соседней улице, где выгуливала свою собаку Ксю. Вместе с Оксаной он пошел через парк в расположенный неподалеку магазин, чтобы купить еды. Дождь кончился. Когда они шли по парку, мимо, почти задев их, быстро проехала машина и сильно, с головы до ног, обрызгала водой из лужи. Те, кто был в машине, собирались, как видно, объехать через парк автомобильную пробку на проезжей части. Но они не смогли выехать на дорогу – пробка стояла и здесь, едва двигаясь. Сид, забрызганный грязью с головы до ног, со словами: «А мне эта лужа тоже по колено!» прыгнул обеими ногами в лужу позади машины, еще больше запачкав себя и бампер автомобиля. Двери машины открылись, вышли водитель и пассажир. Оба смотрели на Сида. Сид, улыбаясь, не отводил взгляд. «Ты что делаешь, урод?» – оттопыривая губы, спросил пассажир. Он был невысокого роста, с плотным, свежим лицом комсомольского чиновника восьмидесятых. «Грязь за грязь, господа», – объяснил Сид, показывая на себя и на стоящую рядом забрызганную грязью Ксю с собакой. «Сид, кончай», – сказала ему Ксю, беря за руку. «Сейчас он кончит», – улыбнулся пустой улыбкой комсомолец восьмидесятых. Бросив водителю: «Дай ему в душу», – он стал садиться в машину, но потом повернулся и сказав: «Нет, я сам», – резко шагнул к Сиду и с громким театральным выдохом, будто играя перед зеркалом в боксера, ударил его кулаком в грудь. Видимо, он вспомнил о своей неплохой физической форме и решил показать водителю класс. Сид упал. От удара у него произошло сотрясение всего организма и сердце остановилось. Так во время толчка землетрясения, бывает, останавливаются навсегда часы. Уже потом выяснилось, что у Сида сердце было очень слабое с детства – он родился с пороком сердца. Водитель и мужчина с лицом комсомольского лидера сели на свои места. Машина поехала, медленно втиснулась в начавшую двигаться пробку и исчезла в ней.

«Скорая» двигалась в этой же пробке, поэтому она почти сразу же оказалась здесь. Но Сид был уже мертв. Замолчав, его сердце так и не начало больше стучать. Ксю еще не знала, что его ничем не воскресить. Ничего не сказали и врачи, просто погрузили его в машину и увезли, поехав через парк, тоже чтобы объехать пробку. Только в больнице Оксана узнала, что Сид исчез из ее живой жизни навсегда.

Что такое смерть? Господи, что такое смерть? Мы все рано или поздно задумываемся о ней – о том, как будем чувствовать себя в последние минуты, каким окажется для нас умирание. Случайным, осознанным, глубоким, поверхностным, мучительным, мгновенным, черным? Религиозным – или, может быть, мы не успеем ничего почувствовать и понять? Странно смотреть на старые, четкие фотографии своих освещенных солнцем предков, тогда еще неизъяснимо живых. Вот они сидят на лавках парковых аллей, стоят у домов, на мостах, на проспектах, едут на велосипедах, на красивых старинных блестящих машинах, смеются, обнимаются, смотрят в кадр. Они тоже ведь кусочками своего сознания часто задумывались, какая у них может случиться смерть. И вот они давно уже не существуют на этом свете, тела их сгнили, и души их, неизвестно, витают ли где-нибудь? Так и мы сегодня иногда представляем, что когда-нибудь умрем – но при этом еще живы. И я, тот, который сейчас это пишет – тоже ведь представляю свою смерть, и я еще жив. Кто-то когда-нибудь будет смотреть на мою фотографию и думать: вот ведь, и он тоже, как и я, когда-то представлял свою смерть, а его давно уже нет на свете.

Как все происходит? Сначала нас смутно беспокоит далекая мысль о конце всего существующего, позже мы начинаем бояться смерти своих родителей. Мы думаем о своем собственном конце и о смысле рождения и умирания мира и человека в нем. Этот последний страх, наверное, единственный из страхов, делающий человека хоть немного живее. Остальные страхи мертвят.