Адаптация

– В следующей жизни, – сказал я по-английски, – хорошо? А в этой жизни я люблю одну женщину.

– А я хочу, чтобы ты на один час полюбил меня, мучачо, – хрипло смеется кубинка. – Это стоит всего тридцать конвертируемых песо.

– Не могу, мое сердце занято.

– Твое сердце так сильно занято? – девушка изумленно выкатила глаза. – Дай мне двадцать песо, и я освобожу твое сердце на час.

Я отрицательно качаю головой и развожу руками, показывая, как сильно занято мое сердце.

– Пока, большое сердце! – улыбаясь, помахала мне рукой кубинка и отошла к своей компании подружек.

Я вернулся к Лизе – возле нее стояли и разговаривали двое парней. Увидев меня, они отошли, один из них многозначительно показал мне знак «ОК».

Бог революции

Вечером, проходя по одной из улиц в районе Кафедрального собора, мы услышали музыку и увидели танцующих людей. Латиноамериканская мелодия звучала из стоящего на земле музыкального центра с колонками, рядом танцевали десятка два человек, среди них были и взрослые, и подростки, и совсем маленькие дети. Лиза тоже начала танцевать, и я тоже. Сначала мне было не по себе, но потом я увидел, как танцует Лиза: самозабвенно, без напряжения, отвернувшись от всего мира, в том числе и от меня, и в то же время любя и меня, и мир. Каждый удар ритма, каждый взлет голоса поджигал Лизу, и она, объятая этим то затухающим, то вновь вспыхивающим невидимым пламенем, пульсировала телом в такт музыке. Сгореть можно не только в болезни или в жизни – но и в танце. Танец – величайший способ слияния человека с океаном жизни и в то же время беспрестанное ныряние в себя самого. Одиночество и неодиночество одновременно. Сошествие небесного танцующего огня на людей, которые поджигают в танце себе подобных. Я уже не замечал своего тела, оно само совершало пульсирующие движения, словно дышало отдельно от меня. Когда музыка закончилась, все, в том числе и мы с Лизой, стали аплодировать, высоко подняв руки над головой.

К нам подошел загорелый пожилой мужчина в шортах и белом гуевере.

– Россия? – спросил он по-русски.

– Да…

– Первый раз в Гаване?

– Первый.

– Меня зовут Хосе. У меня жена русская, она в прошлом году умерла. Сейчас я живу со старшим сыном и его семьей. Дом у меня большой, места всем хватит.

Выложенный из серых каменных плит дом Хосе был похож на перенесенное из кинофильма жилище Дона Хуана. На балконах стояли статуи испанских рыцарей, в гигантских каменных вазах росли цветы – красные, желтые, синие. Я спросил Хосе, сколько нужно ему заплатить, чтобы жить здесь.

– Я не возьму денег, – сказал Хосе; мы поднимались по широким каменным ступеням на террасу его дома. – Вчера выехали итальянцы, они хорошо заплатили. Мне хватит, амиго. Пусть это будет маленький подарок богу революции.

– Революционному богу? – удивился я.

– Есть у меня в доме такой бог, – заулыбался Хосе и хлопнул меня по плечу, – увидите, амигос. Мой дом еще испанцы строили, ему триста лет. Мне его отдали за революционные заслуги брата.

– А кто ваш брат? – спросила Лиза.

– Он был с Че Геварой в Боливии, его тело не нашли. Нас было четверо в семье, я самый младший, брат был самый старший, скульптор.

Мы поднялись на верхний этаж и вошли в просторную комнату с большими окнами и высоким потолком – мастерскую скульптора. По краям, на полках или на полу, стояли маленькие и большие скульптуры из мрамора, гранита, глины, красного, черного дерева. Большей частью они напоминали доисторических животных, черепах, рыб, песчаные барханы, гигантские руки, глаза, кораллы. Но были и портреты известных исторических личностей, выполненные более или менее реалистично. Например, лица Энгельса, Маркса и Ленина были отлиты в пене поднявшейся и застывшей морской волны из бронзы.

Посередине мастерской, на небольшом деревянном помосте, стоял кусок красного гранита высотой метра три. Он был едва обработан и смутно напоминал изображение человека по пояс.

– Это последняя работа Орландо, моего брата, – сказал Хосе. – Он хотел изваять всемирного революционера. Но долго думал, как он будет выглядеть. И тогда, то ли в шутку, то ли всерьез, стал называть свою недоделанную работу «Бог революции». А потом Че позвал его за собой в Боливию. Орландо хотел отказаться, потому что очень хотел доделать свою работу. А потом сказал мне: если мне суждено вернуться, значит, я доделаю. Если нет – значит, бог революции должен остаться таким.

Вечером мы ужинали на террасе в окружении белых статуй конкистадоров. Ели черную фасоль, рис, кукурузные лепешки и лангуста в томатном соусе.

– Я думаю, – сказал Хосе, – брат знал, что сделать портрет бога революции невозможно. Если бы он даже вернулся из Боливии – он бы не смог доделать свою скульптуру.

– Но ведь, – возразил я, – все-таки изображают Христа…

– Потому что он есть. А бога революции, в которого верил брат, не существует. Он воображение, хаос, который мы наделили именем бога. Вот команданте Че можно изобразить. У брата были его портреты. Сейчас они у Фиделя и в Национальном музее хранятся.

– А почему вы думаете, – спросила Лиза, – что бога революции не существует?