Аденауэр. Отец новой Германии

Для Аденауэра, как и для его британских патронов, это было крайне неприятное известие. За несколько дней до этого акта Клайв специально предупредил своего коллегу, начальника штаба французского контингента, о желательности воздерживаться от каких-либо акций политического характера. «Мы находимся здесь с целью поддержания порядка, не более того», — говорилось в его послании. До этого он специально съездил в Париж, чтобы получить инструкции от находившегося там Ллойд-Джорджа. Реакция премьера была однозначной: Англия не будет поддерживать никаких шагов по созданию сепаратного Рейнского государства. Однако одновременно Клайв получил директиву не допускать осложнения отношений с французами. В этой обстановке он выбрал, как представляется, самый разумный путь: по его распоряжению кёльнские газеты информировали читателей о событиях в Майнце и Висбадене, воздержавшись, однако, от каких-либо комментариев по этому поводу; затем последовало официальное разъяснение, что без санкции британских оккупационных властей на территории, находящейся под их юрисдикцией, никакие изменения конституционного характера не будут иметь места. Все было поставлено на свои места: без Кёльна не могло быть и речи о существовании сепаратного Рейнского государства, а Кёльн не мог предпринять чего-либо сам без согласия англичан. Авантюра Дортена явно провалилась — во всяком случае, пока.

Клайв информировал Аденауэра о своих шагах, и, более того, сами эти шаги, вероятно, предпринимались не без влияния рекомендаций бургомистра. Во всяком случае, висбаденские сепаратисты думали именно так и отзывались о нем как о предателе дела независимости Рейнланда. «Революционный трибунал» в Кобленце обвинил Аденауэра в измене родине и приговорил его к смертной казни. «Этот приговор, — заявлял Аденауэр позднее, — был для меня ценнее любого ордена». Он был прав: инвективы со стороны сепаратистов в значительной степени нейтрализовали обвинения по поводу его прошлого участия в сепаратистских проектах. Впрочем, политические последствия тех или иных акций Аденауэра в те драматические дни сказались намного позднее. Трудно сказать даже, думал ли он тогда о них и думал ли он тогда вообще о политике в первую очередь. 1919-й стал годом крутого поворота в его личной жизни.

ГЛАВА 2. ЖИЗНЬ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

«Германия еще непременно поднимется…»[11]

На фотографиях того времени, где Аденауэр запечатлен во внеслужебной обстановке, выражение его лица выдает глубоко скрытую, но явную боль и какую-то меланхолическую грусть. Он постарел, волосы поредели, на висках появилась седина, под глазами мешки — отчасти следствие произведенных ранее пластических операций. На службе, впрочем, его лицо превращается в непроницаемую маску, за которой невозможно определить, какие эмоции испытывает этот человек и есть ли они у него вообще. Прямая фигура, строгий темный костюм, высокая шляпа — само воплощение достоинства и солидности, как это и пристало первому лицу в администрации. Но вечером, когда он возвращается в свою печальную обитель, маска спадает, и перед нами вновь черты лица человека, для которого душевный покой — это далекая и вряд ли достижимая цель.

Вообще говоря, веселье и в лучшие времена было редким гостем в доме Аденауэров. Эмма по характеру своему была не менее, чем ее супруг, склонна к известному аскетизму. В особняке, который они построили, было просторно; кабинет хозяина дома — во флигеле, остальную площадь занимали покои супругов и матери Конрада, детские комнаты, множество гостиных, обставленных даже с известной претензией на роскошь… За домом обширный участок земли — одновременно сад, огород и детская площадка. Словом, идеальный семейный очаг для семьи правоверных католиков, но не хватало какого-то внутреннего тепла.

После смерти Эммы ощущение внутренней пустоты только усилилось. Приходили и уходили гувернантки, сильно сдавшая Елена старалась внести свою лепту в воспитание подраставших внуков, но те явно чувствовали себя не слишком комфортно в доме, стремясь при каждом удобном случае вырваться из его, по правде сказать, мрачноватой атмосферы.

Отдушину они находили у соседей. Глава семьи — Фердинанд Цинссер был полной противоположностью нашему герою. По вероисповеданию он был лютеранин, по характеру — человек «веселый, открытый, душа нараспашку», как отзывался о нем позднее сам Аденауэр. Фердинанду нравилась музыка, он любил вечерком посидеть с друзьями, поболтать обо всем и ни о чем — нечто, совершенно немыслимое в доме Аденауэров. Семья приобрела участок примерно в то же время, что и Аденауэры, одновременно и по сходным проектам они строили и свои особняки. Однако в отличие от обстановки замкнутости и одиночества, царившей у соседа, дом Цинссеров всегда был полон гостей, шума, шуток и розыгрышей. Часто там появлялись заезжие артисты и художники. Цинссер любил детей, часто развлекал их сказками и фокусами.