Адюльтер

Проходим мимо собора. Город снова окутан туманом и оттого все напоминает какой-то фильм ужасов. Легко представить себе, как из-за угла выскакивает Марианна с кинжалом – совсем как во времена Средневековья, когда Женева непрестанно воевала с французами.

Ни холодный воздух, ни ходьба не успокаивают меня. Садимся в машину, а по приезде домой я прохожу прямо в спальню, принимаю две таблетки валиума, покуда муж расплачивается с няней и укладывает детей.

Сплю как убитая десять часов подряд. Наутро, занимаясь обычной домашней возней по хозяйству, замечаю, что муж почему-то не так ласков со мной, как обычно. Эту перемену почти невозможно ощутить, но ясно одно – вчера в ресторане что-то его расстроило. Я никогда еще не принимала разом две таблетки транквилизатора и потому не очень ясно соображаю: не знаю, что делать. И пребываю в каком-то подобии летаргии – но не похожей на ту, которую вызывают одиночество и несчастье.

По дороге на службу машинально проверяю почту. Смс от Якоба. Я колеблюсь сначала, но любопытство пересиливает ненависть.

Отправлено сегодня, ранним утром.

«Ты все испортила. Она и не подозревала, что между нами что-то есть, а теперь не сомневается в этом. Ты попала в ловушку, которую она тебе не ставила».

* * *

Мне надо заехать в супермаркет и купить кое-что для дома, как подобает женщине нелюбимой и фрустрированной. Марианна права: я именно такова и мой роман с Якобом – не более чем сексуальная гимнастика с глупым щенком, делящим ее супружеское ложе. Веду машину рискованно – потому что реву не переставая и из-за слез плохо вижу дорожную обстановку. До меня доносятся гудки и возмущенные выкрики; пытаюсь сбросить скорость, отчего с новой силой завывают клаксоны и несется брань.

Если я совершила глупость, допустив, чтобы Марианна что-то заподозрила, то еще большей глупостью было так рисковать всем, что у меня есть, – мужем, семьей, службой.

Внезапно сознаю: ехать в таком состоянии – под запоздалым воздействием транквилизаторов и с разыгравшимися нервами – просто опасно для жизни. Заезжаю в переулок, торможу и даю волю слезам. Плачу навзрыд, так громко, что кто-то из прохожих останавливается, участливо спрашивает, не нужна ли мне помощь. Отвечаю, что не нужна, и сердобольный человек идет дальше. На самом деле мне нужна, мне очень нужна помощь. Я погружаюсь в свой внутренний мир, и тону в его грязной трясине, и не могу выбраться оттуда.

И умираю от ненависти. Представляю себе, что Якоб, уже оправившийся от вчерашнего ужина, никогда больше не захочет видеть меня. И виновата в этом я – потому что, будучи не в силах больше постоянно чувствовать себя под подозрением и опасаться, позволила себе выйти за рамки. Наверно, стоило бы позвонить ему и извиниться, но ведь я знаю, что он не ответит. А, может быть, лучше позвонить мужу и спросить, все ли хорошо? Я по голосу умею определять, когда он раздражен или взволнован, хотя он на удивление хорошо умеет владеть собой. Но нет – не хочу. Слишком страшно. Желудок сводит, руки судорожно вцепились в руль, и я, дав себе волю, плачу в голос, кричу, скандалю у себя в машине – это единственное место в мире, где я чувствую себя в безопасности. Давешний прохожий оглядывается на меня издали: видно, боится, как бы я не устроила что-нибудь непотребное. Нет, я ничего не устрою. Я хочу всего лишь поплакать без помехи. Или уж и это слишком много?

Чувствую, что натворила делов… Хочу вернуться назад, но знаю – это невозможно. Хочу придумать план и как-то отвоевать потерянную территорию, но не в состоянии сейчас рассуждать здраво и трезво. И потому мне остается только сидеть и плакать – плакать от позора и ненависти.

Почему же я оказалась так наивна? Почему решила, что Марианна глядит на меня и говорит о том, что ей уже известно? Почему-почему… Потому что томилась сознанием своей вины и чувствовала себя преступницей! Потому что хотела унизить соперницу, уничтожить ее в глазах Якоба, добиться того, чтобы он не видел во мне лишь средство для проведения досуга. Знаю, что не люблю его, но он постепенно вовлек меня в ощущения уже потерянной было радости, и я мало-помалу освобождалась от одиночества, в которое, казалось, погружена была, что называется, по шейку. И теперь понимаю, что эти дни миновали навсегда. Теперь надо возвращаться к действительности, к супермаркету, к неотличимым друг от друга дням, к надежности моего дома – прежде столь важного для меня, а ныне превратившегося в тюрьму. Надо собрать осколки, оставшиеся от меня. И, может быть, – во всем признаться мужу.

Знаю – он поймет. Он – человек добрый и умный, и семья для него всегда на первом месте. Была и есть. Все так. Ну а если все же не поймет? Если решит – довольно! лимит исчерпан! я устал жить с женщиной, которая сперва жалуется на депрессию, а потом, на то, что ее бросил любовник.