Адюльтер

– Есть! – лихо отрапортовал Седых и крутнулся через левое плечо. Сегодня у него было хорошее настроение.

Толмачев больше не напоминал Федору о досрочном отпуске. Он был и сам рад, что все так получилось: Седых был отличным работником, а порядок в лагере, столь нужный Николаю Петровичу, и без сделки с Ангелом его вполне устраивал.

Транспорта лагерю дефективных не полагалось, и Федор, пешочком дойдя до деревни, пристроился там на попутку до станции. Далее – электричка, и еще немного автобусом.

Вот он и в поселке. Совсем недалеко от его города, а разница чувствуется сразу. Все жители трудятся на трех текстильных фабриках. Что они на них делают, Федор не знал. Точнее, не помнил, потому что в свое время, в седьмом классе, их возили сюда на экскурсию.

Все население поселка было привозным и называлось «лимита». А молодые девчонки назывались «шпульки». Федины одноклассники, более продвинутые, нежели он, рассказывали, что «шпульки» в цехах белья не носят, надевая халаты на голое тело. И такое там прямо на складе (полном мягких тканей и мягких же мешков с шерстью) вытворяют, что у парней даже от рассказов дух захватывало!

Федор же слабо представлял, как решаются проблемы секса на текстильном производстве. Из экскурсии ему запомнился лишь оглушительный, давящий прямо на мозг стрекот сотен станков и мотающиеся между ними девчонки.

Короче, репутация у жителей поселка в глазах более благополучных горожан была не очень. Они платили городу тем же, приходя драться на воскресные танцы. Правда, в городе собрать парней «под ружье» было несравнимо проще, потому что на фабриках нещадно эксплуатировался в основном женский труд.

Удачливые лимитчицы, закончившие вечерние институты или успешно вышедшие замуж, старались не оставаться в поселке. И точно так же, как старательское сито, отсеивая пустую породу, задерживает тяжелые самородки, казармы поселка задерживали на всю жизнь неудачниц и неудачников. Получалось старательство наоборот.

Отдельно – про казармы. Их здесь было несколько. Все – ровесницы фабрик. Какой девяносто шесть лет, а какой и сто восемь! Год основания дотошные капиталисты кирпичами выводили на фронтонах.

Казармы были пятиэтажные, из тяжелого дореволюционного, с клеймами, кирпича. Вход был один, посередине. От него шли коридоры вправо и влево с выходящими на них комнатенками. Коридоры кончались огромными многоконфорочными кухнями (до газа там были десятки керосинок и примусов) и не менее грандиозными многотолчковыми туалетами.

Девочки воспитывались на кухнях, мальчики – в туалетах, где их батяни и братовья были почти свободны от докучливых, рано состарившихся жен.

Мало у кого в семье кто-либо не сидел. В основном – по «хулиганке», но были и по серьезным статьям: расположенный рядом благополучный город прямо-таки притягивал к себе огромным количеством квартир, забитых невиданным в поселке добром.

Да, еще о полах. Полы в коридорах и лестницы в казармах были металлические! Сплошные, из дырчатого металла: женские каблучки то звонко цокали, то проваливались. Так что любое позднее возвращение обсуждалось всем этажом.

Конечно, население казарм отнюдь не поголовно рождалось для того, чтобы пополнить ряды заключенных и алкоголиков. Жили здесь и будущие пилоты, и ученые, и педагоги, и даже чекисты (которые, по-видимому, в то время обитали в каждом советском доме). Но всякий, кто чего-то в этой жизни добивался, норовил улизнуть со своей малой родины как можно скорее.

Вот сюда-то и решил зайти Федор, выполнив все поручения Толмачева.

В комнате номер девятнадцать жила Галина Николаевна, мама Васьки и еще четверых детей, из которых двое уже сидели: один – в тюрьме, один – в колонии для малолеток. Дочь была относительно благополучной: вышла замуж и работала здесь же, на фабрике. Мужа у Галины Николаевны не было ни одного. И ни разу.

Федору от нее нужно было письмо Ваське. Пацан маму, несмотря на ее социальный статус, очень любил. И скучал по ней. Ждал писем, сам ей писал. И Федор подобную его алогичность весьма одобрял.

Галину Николаевну он нашел сразу. Дверь была не заперта. Васькина мама спала на незастеленной кровати, и по внешним признакам Седых определил, что проснется она не скоро. А даже когда проснется, вряд ли будет способна выслушать Федины просьбы.

Седых вздохнул и пошел искать комнату номер шестьдесят четыре. Кеша Панов просил привезти другие штаны взамен вдрызг разорвавшихся.

Мама Кеши, грустная старушка (хотя вряд ли она была старше сорока – сорока пяти), перебрала вещи сына и достала почти целые треники.

– Пусть он там поаккуратнее, – попросила она. Федор так и не понял, к чему это относилось: то ли к треникам, то ли к тайной деятельности сына, о которой, вообще-то, мама знать была не должна.

Кешина родительница Федору понравилась: она любила своего сына, а это, с учетом его знания мира, уже было немало.

Дальше путь его пролег в комнату номер девяносто, к маме Вали Лося, угрюмого бугая, очередного пособника Ангела: именно он выдергивал зубы Ваське.