Адмирал Ее Величества России

Не только сам не пишет, но даже не отвечает на твои письма, которые ты из своего скучного уединения к нему писал. Право, такой человек виноват, очень много виноват (он чувствует сам) и заслуживает, чтоб его позабыть (твою мысль[36]). Да и что вас связывало прежде, за что ты его любил? Скажу ль в оправдание, что много времени, как он узнал тебя, лучшее его удовольствие было проводить время с тобой, – безделица; когда судьба вас разлучила на несколько лет, он лучшим удовольствием поставлял себе мыслить о тебе, и это – безделица; писал к тебе и не получал ответа от мрачных северо-западных берегов Америки, но это ведь не из-за Полярного круга.

Восторг его при свидании с тобой и печаль, когда опять на несколько месяцев (которые ему кажутся целым веком) должен был разлучиться, – все это слишком мало и не заслуживает того, чтоб ты, имея время, попробовал еще раз из Колпы написать к нему. Хотя ты знал, что ты его огорчишь, как нельзя больше, что он, получа твою милую записочку, несколько дней не походил сам на себя и не в состоянии был ни за что приняться.

Так сильно это его тронуло. Да, любезный Михайло Францевич! Мне кажется, ты несколько несправедливо поступил с бедным Павлом. Но полно о нем, пора поговорить о себе.

Сознаюсь, да и нельзя и не сознаться, что я виноват, очень много виноват перед тобой. Но все же не так, как ты меня в том упрекаешь. В письме твоем к Станицкому ты сказал: «Вижу, что Павел скоро будет выше нашей сферы». Что разумел ты под этими словами?..

Если это то, что я понял, то я очень далек от того. Во-первых, потому, что не заслуживаю, во-вторых, что не так счастлив. Но если бы судьба меня и возвысила, то не всегда ли мысли наши были одинаковыми об таком человеке, который, возвысив свое состояние, забывал тех, которых искал прежде расположения. Не всегда ли такой человек казался нам достойным полного презрения? Итак, неужели это мой портрет? Неужели этими словами ты хотел изобразить мой характер?

Право, я не таков. Нет, хочу лучше думать, что эти слова у тебя невольно вырвались. Мысль, что я потерял твое расположение, меня может убить. Так, любезный Миша, я мог не писать, мог не отвечать на твои письма от беспечности, от рассеянности, к чему хочешь припиши, но быть неблагодарным, позабыть твое расположение, право, этого я не в состоянии. Писал бы к тебе еще, и не кончил бы вечно, да боюсь наскучить. Брани меня, ругай, но я не виноват, – у меня украли твою карту Белого моря с моим ружьем вместе на дороге, когда я ехал в Архангельск.

P. S. Теперь я должен несколько оправдаться перед тобой. Перед отъездом моим из Петербурга в Архангельск я написал к тебе письмо и поручил Сергею[37] доставить его на почту. По возвращении моем я рассказал ему, что получал от тебя письма, но только ответа на мое не было, и удивился этому, он покраснел, и брат Платон открыл, что он потерял его. Из Архангельска же почему не писал, то и сам не умею дать отчету.

Скажу ль, что с пяти часов утра до девяти вечера бывал на работе, после должен был идти отдать отчет обо всем капитану, откуда возвращался не ранее одиннадцати часов, часто кидался в платье на постель и просыпал до следующего утра. Таким образом протекал почти каждый день, не выключая и праздников, а ежели и находилось несколько свободных минут, то они посвящаемы были дружбе и любви присутствующих.

Дружбе Константина Васильевича[38], а любви, как бы ты думал к кому… Едва смею выговорить, к…[39] Да, любезный Миша, если б я несколько более имел времени видеться с ней, тогда прощай твой бедный Павел без сердца и головы. Куда бы был тогда он годен? Вот, я думаю, главная причина, которая меня лишила удовольствия писать к тебе. Вижу, как ты нахмурился, всегда строгий и благоразумный, ты делаешь возражение – разве дружбу до́лжно забыть для любви?

Отвечаю – все то же – виноват! Но кто из нас не был молод? Кто не делал дурачеств? Дай Бог, чтоб дурачество такого роду было со мною последнее. Из Кронштадта не писал потому, что не знал, куда писать к тебе. П. Юхарин (он пришел с нами на эскадре) уверил меня, что ты кончил всю свою опись[40] и возвратишься скоро в Архангельск, и потому я решился лучше переждать до твоего возвращения. После такого чистосердечного признания неужели ты будешь так жестокосерд, что не извинишь меня и не напишешь ответа, чем истинно успокоишь меня? Всякая минута твоей медлительности будет дорого стоить мне.

Поговорим несколько, если хочешь знать, о нашей компании. Начну с того, что по приезде моем в Архангельск все свои действия – по твоим описаниям; и не ошибся, с Шеманом на другой день нашего свидания я сделался приятель, он истинно хороший человек, славный офицер, и мы с ним скоро сошлись, с князем[41] почти [сошлись], а остальных ты знаешь; из молодых было несколько хороших офицеров. Как трудно новому офицеру поступать в экипаж, где уж все друг друга знают и смотрят на пришельца довольно странными глазами. Как часто я должен был играть презабавные роли.