Адмирал Колчак

Свет луны переместился в сторону и падал теперь точно на стол, за которым сидели люди, смотрели на стол завороженно, как на некое колдовское поле. В поле этом возникали цветные пятна, перемещались, шевелились, как живые, играли друг с дружкой в догонялки, разбегались в разные стороны, снова сбегались, вызывая восторг, какое-то странное остолбенение. Колчак поймал себя на том, что он невольно превращается в полоротого[90] мальчишку – так и тянуло от восхищения распахнуть рот. Сердце у него при виде такой красоты начинает биться по-мальчишески гулко, восторженно, и перед глазами, по-над столом уже посверкивает яркое шаманье сеево – мелкое, густое, сеево это искрится дорого, смещается в сторону, забористо поплевывает блестящим пшеном, снова смещается в сторону…

Эссен тем временем поставил в центр лунного поля поднос с рисовыми лепешками данго, рядом поставил две тарелки. В одной золотистой горкой высились яблоки, принесенные юными мичманами, украшенные каплями воды – их только что вымыли, в другой – мелкие маньчжурские груши. Такие груши в России не растут – продолговатые, размером чуть больше ранета, кисловатые, с крупным зерном – зернышки эти даже хрустели на зубах, – пахнущие терпко, будто побывали в муравейнике.

Было тихо и тревожно. Лунные тени ползли по столу, искрились, словно грани дорогих каменьев.

– Да, вы правы, Александр Васильевич, через такие вещи, как цукими, душа врага познается гораздо точнее и лучше, чем через разведданные, – прервал тревожную тишину Эссен. – Японцы, собираясь на цукими, не только едят данго, но и сочиняют стихи: кто напишет лучше, печальнее, изящнее. Японцы по этой части – большие мастера. А на отдельный столик в тарелках ставят каштаны. Каштаны в Японии – символ долголетия.

Эссен замолчал, и опять над землей повисла тревожная тишина. Цвет луны вновь изменился, стал красным, неприятным, по столу поползли кровянистые тени. «Кровянистые тени и стихи должны рождать кровянистые». – Колчак потянулся за рисовой лепешкой, разломил ее. Она была крупитчатая, сильно отличалась от российских лепешек, особенно от пышных душистых поддымников, которые в крестьянских домах пекутся на горячем дыму, вкуснее которых нет ничего на свете.

– Стихи, которые японцы сочиняют при свете луны, – в основном сентиментальные, – Эссен проводил глазами очередную блескучую тень, проползшую по столу, – признак хорошего тона – пустить при чтении их слезу. Стихи дарят друг другу на листках бумаги, тщательно выписывают иероглифы и вообще ведут себя как влюбленные люди. Еще они гадают…

– Русские гадают в хмельную пору колядок,[91] – задумчиво проговорил врач, – при зеркалах и свечах. Не погадать ли нам, а, господа?

– На картах?

– А еще лучше – на фарфоре. Может, поговорим с великими людьми, находящимися на том свете, а? Что нам скажут наши предки?

– Что для этого нужно? – деловито спросил Эссен.

– Фарфоровая тарелка, лист бумаги и карандаш, чтобы начертить алфавит.

– Все это у меня есть.

– Вот и чудненько. – Врач громко хлопнул ладонью о ладонь, он снова стал самим собою. – Вызовем дух адмирала Нахимова,[92] узнаем, что нас ожидает в этой войне… А? Старый мореман ведь не обманет… не должен обмануть. Сам воевал. А, Николай Оттович? Добудем разведывательные данные с того света!

Доктор вновь стал шумным, в нем будто появилось второе дыхание, он даже откуда-то достал толстый свинцовый грифель, оставляющий на бумаге жирный след, – хорошая замена карандаша, засуетился, заулыбался обрадованно, когда Эссен принес ему лист бумаги, а сам ушел искать фарфоровую тарелку – как назло, на кухне у него были в основном фаянсовые, теперь из глубины нехитрого жилья, арендуемого капитаном второго ранга, доносился грохот, этакий посудный стук-бряк – Эссен искал фарфоровую тарелку и не мог ее найти.

А доктор, весело кропоча, чертыхаясь, хлопал себя локтями по бокам, увлекся делом: нарисовал большой, во весь лист бумаги, круг, в нем – другой круг, поменьше размером – в результате образовался некий рисованный плоский обод, удобный для размещения в нем букв и значков… Врач поделил обод на клетки, клетки заполнил буквами, бумагу разложил на столе, любовно разгладил ее руками: хорошее получилось произведение! То самое, что нужно для общения с иным миром.