Адмирал Колчак. Диктатор поневоле

«В конце прошлой недели я получил письмо Ваше от апреля. Я виноват в несколько запоздалом ответе, но теперь в море и после двух недель невольного молчания постараюсь ответить Вам…

Приехал в Севастополь я прекрасно, с полным комфортом и даже без опоздания. Обстановка мало отличалась за мое отсутствие, и „все обстояло благополучно“. Дальше обычная работа командующего флотом во время войны и революции в разлагающемся морально и материально государстве. Из Петрограда я вывез две сомнительные ценности: твердое убеждение в неизбежности государственной катастрофы со слабой верой в то чудо, которое могло бы ее предотвратить, и нравственную пустоту… несостоятельность военно-политической задачи, определившей весь смысл и содержание моей работы. Если бы я мог впасть в отчаяние, плакать или жаловаться, то я имел бы для этого все основания, но эти положения просто мне не свойственны. Я действовал и работал под влиянием некоторых положений, которые теперь отпали, и так как я находил в них помощь и поддержку, то я прежде всего почувствовал, что я устал, устал физически и морально… Я устал, и мне трудно писать, у меня нет ни мыслей, которые я бы хотел изложить, ни способности сказать что-либо. Спать я не могу; не хочется читать немецкий вздор о том, что такое территориальное верховенство, — это так же для меня безразлично, как вопрос о том, делается ли в Севастополе глупость или идиотство; пойду лучше похожу по палубе и постараюсь ни о чем не думать».

Без числа

«…Третья ночь в море. Тихо, густой мокрый туман. Иду с кормовыми прожекторами. Я только что вернулся в походную каюту, где ходил часа два, пользуясь слабым светом туманного луча прожектора. Ничего не видно. День окончен. Гидрокрейсера выполняли операцию, судя по обрывкам радио. Погиб один или два гидроплана. Донесений пока нет. Миноносец был атакован подлодкой, но увернулся от мин. Крейсера у Босфора молчат, ни одного радио; по правилу, значит, идет все хорошо. Если все как следует — молчат, говорят только когда неудача. Кажется, все сделано и все делается, что надо. Я не сделал ни одного замечания, но мое настроение передается и воспринимается людьми, я это чувствую. Люди распускаются в спокойной и бездеятельной обстановке, но в серьезном деле они делаются очень дисциплинированными и послушными. Но я менее всего теперь интересуюсь ими».

9 мая 1917 года

«В минуту усталости или слабости моральной, когда сомнение переходит в беспочвенность, когда решимость сменяется колебанием, когда уверенность в себе теряется и создается тревожное ощущение несостоятельности, когда все прошлое кажется не имеющим никакого значения, а будущее представляется совершенно бессмысленным и бесцельным, — в такие минуты я прежде всего обращаюсь к мыслям о войне, находя в них и во всем, что связано с войной, средство преодолеть это состояние… Это хуже, чем проигранное сражение. Это хуже даже проигранной кампании, ибо там все-таки остается хоть радость сопротивления и борьбы, а здесь только сознание бессилия перед стихийной глупостью, невежеством и моральным разложением. То, что я пережил в Петрограде, особенно в дни 20 и 21 апреля, когда уехал, было достаточно, чтобы прийти в отчаяние».

10 мая 1917 года

«Вам угодно было почтить меня письмом от 3 мая, которое сегодня я получил… Я солдат, вся деятельность которого и жизнь определяются военными целями и идеалами. Мне приходится переживать трагедию падения идеалов, по моему убеждению, неизбежно связанную с государственной катастрофой, но я также твердо верю, что эти идеалы неизменны и вечны и к ним так или иначе вернется Родина наша. В Петрограде путем личных переговоров с представителями правительства, военного командования и общественными деятелями я выяснил достаточно определенно это положение и пережил, быть может, самые трудные минуты, которые судьбе угодно было мне предназначить».

Авторитет и популярность командующего флотом в апрельские дни семнадцатого года достигли апогея. Но вряд ли кто лучше него в эти дни понимал, что его флот, как и вся русская армия, обречены на развал, на поражение, на гибель. Всего через год лучшая часть флота будет затоплена в Новороссийске, в главном севастопольском доке по-султански воссядет ненавистный «Гебен», а еще через два — остатки некогда самого мощного флота России уйдут в Бизерту, чтобы заживо сгнить на рейде горько-соленого озера…

В апреле — мае Севастополь наводнили агитаторы всевозможных партий и прежде всего — пропагандисты большевиков, одетые в форму балтийских матросов. Флот трухлявился на глазах, словно борта фрегата, изъеденные жучками-древоточцами.

Вот и первый печальный симптом; команда эскадренного миноносца «Жаркий» отказалась идти в море на боевую позицию. Судовой комитет заявил, что он ничего не имеет против командира корабля лейтенанта Веселаго, но воевать под его началом команда опасается, так как считает, что он чрезмерно храбр и лезет на рожон.

Следующим был герой цусимской эпопеи крейсер «Алмаз»…