Адмирал Колчак. Диктатор поневоле

РУКОЮ ОЧЕВИДЦА: «Самовар подали около полуночи. Многие дремали, но все-таки поднялись, смеялись, пили чай и свет потушили — я посмотрел на часы — в 1 час 05 мин. Разделись совершенно, хотя походных кроватей не ставили. На мою уральскую — из верблюжьей шерсти — кошму лег рядом со мной прикомандированный к батальону штабс-ротмистр Иванов. Мы с ним легли сбоку, влево от входа, у самого стола, поставленного против двери в боковую комнату писарей. У самого входа, на сундуке, лег огромного роста штабс-капитан Голиков, под столом Домбровский, а все остальные подряд, головами к окнам, ногами к входной двери, слева направо: Хвощинский, Грюнман, Эльснер, Юрий и Дмитрий Литовченко.

Кухня была набита выше всякой меры вестовыми и „связью“. Спали на печи, на столах, повсюду. После тяжелого дня заснули как убитые…

В третьем часу ночи я проснулся от страшного шума и криков. Просыпался от крепкого сна с трудом, сел, протирая глаза и ничего почти не видя и не понимая. Ворвавшиеся стали кричать: „Здесь командир батальона?“, „Вставайте!“ и вслед за тем: „Руки вверх!“

Комната была наполовину наполнена вооруженными людьми, державшими ружья наизготовку. Передние из них уже миновали меня и стояли почти у ног спавших под окнами. Комната тускло освещалась лишь одним-единственным фонарем, который держал один из вошедших. Довольно хорошо были видны ноги, но совершенно в темноте оставались лица и верх комнаты. Как я ни всматривался, узнать ни одного человека не мог. У меня даже мелькнула мысль: уж не в масках ли они. Кто они? Большевики? — была первая мысль — прорвавшиеся или обошедшие нас; затем пришла мысль: нет, просто грабители и, наконец, последняя, самое ужасное и впоследствии оказавшееся правильным предположение — уж не наши ли солдаты?

Когда я сел, почти все мои товарищи, очнувшиеся, по-видимому, несколько раньше меня, стояли уже на ногах.

„Я — здесь! — раздался из темноты твердый голос Хвощинского. — Но кто вы такие и зачем пришли сюда?“

Мы все почти одновременно спрашивали: „Кто вы такие?“ „Что вам нужно?“, „Какой роты?“ Но тут раздался грозный окрик: „Молчать! Руки вверх!“

Все подняли руки. Помню, что у меня мелькнуло в мыслях чувство гадливой досады перед необходимостью подчиниться приказанию этих мерзавцев, и я несколько задержался исполнением приказа. Во всяком случае, руки я поднял, но именно в ту секунду, когда раздался первый выстрел. Один из ворвавшихся к нам, дуло винтовки которого находилось от меня в двух аршинах, выстрелил в меня, но попал лишь в ладонь уже поднятой почти на высоту головы левой руки.

„Падать или не падать, что выгоднее?“ — мелькнуло у меня в голове. „Выгоднее упасть“ — и я поддался силе выстрела и упал…

Комната по-прежнему освещалась лишь одним фонарем. Всё же глаза стали понемногу привыкать и разбираться в полумраке. Начался обыск. Отобрали револьверы, лучшее из платья. Сволокли все в кучу, которую тут же в комнате оставили. Вообще в этом обыске более, чем в чем-нибудь другом, проявилась спешность и незаконченность организации. Искали оружие и оставили два револьвера, лежавшие на столе, чем-то прикрытые. Брали деньги и не сняли денег ни с убитого Тараканова, ни с меня; не взяли такие ценности, как часы, которые все потом нашлись. Когда стали обыскивать, у меня мелькнула мысль — да это просто грабители, едва ли большевики, но почти одновременно я увидел несколько кокард национальных цветов, введенных после февральской революции в 1917 году, какие были на солдатах 1-й и 3-й роты и услышал чей-то голос: „Надо арестовать капитана Вуича“, — и мне все стало ясно. Ужас, смертельный ужас — неужели я увижу своих из 1-й роты?! Но сколько я ни силился, за все долгие 4 часа — ни одного знакомого лица, ни одной кокарды 1-й роты я не увидел. С большим трудом мне единственному удалось достать в Омске для всей своей роты кокарды старого императорского образца. И в моем горестном положении это было единственным мне утешением: моя 1-я рота не была замешана в этом ужасе ни одним человеком.

Самое старое и плохое из одежды они нам оставляли. Мелькнула мысль: раз оставляют часть одежды, значит, не собираются всех расстреливать. Но, увы, тут же раздалось с грубым хохотом: „И это отбирай, все равно им теперь ни к чему будет!“ Очередь обыска доходила до меня. „Коли! Ведь видишь, что он жив“. Кто-то, видимо, исполняя приказание, довольно милостиво поддел мою ногу штыком, приглашая, должно быть, встать. Я вскочил и поднял, как и все остальные, вновь руки вверх. Кровь из простреленной кисти стекала, заливая всего меня и кошму. Вдруг, совершенно неожиданно, вновь раздался выстрел и застонал полковник Хвощинский. Мне показалось, что стрелял тот же, что и в меня, нацелив следующего по порядку. „Так значит, вот что: не позже, а сейчас же“, — подумал я и ждал следующих выстрелов, ожидая, что будут расстреливать всех подряд, слева направо. Но больше выстрелов не было. Хвощинский был смертельно ранен в гортань и хрипел. По-видимому, убедившись, что командир батальона окончательно обезврежен, убийцы посчитали первую половину своей задачи законченной…»