Адмирал Ушаков

Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».

— Когда окончил?

— В июле прошлого года.

— Которым?

— Четвертым, ваше превосходительство.

Ушаков улыбнулся:

— Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?

— Точно так.

— Эволюции морские учили по иезуиту Госту?

— Да, по Павлу Госту.

— И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?

— Точно так.

— Пятьдесят лет учат всё тому же, — с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. — Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!

— Рад стараться, ваше превосходительство!

— Морское дело любишь?

— Люблю, ваше превосходительство.

— И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?

— Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!

— Покажи-ка руку!

Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.

Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.

— А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…

Мичман вспыхнул:

— Ваше превосходительство, я — моряк, а не пехотинец!

«Самолюбив, обидчив. Хорошо!»

Мичман начинал нравиться адмиралу.

— Ну, ладно, ладно! Знаю, что наш брат, моряк, не жалует пехоты. Мы в корпусе, бывало, звали пехотного офицера «бубновый валет», а кавалерийского — «пиковый валету. А у вас, интересно, как?

— У нас точно так же, — улыбаясь, ответил уже неофициальным тоном мичман.

— Будь покоен. На берег тебя я сам не пошлю. А вот куда же тебя назначить: на линейный корабль, фрегат или бриг? — спросил он и подмигнул Любушке, словно говоря: мол, посмотрим, куда молодой челочек гнет?

— Куда вам будет угодно, ваше превосходительство.

— Он знает турецкий язык, Федор Федорович, — вкрадчиво сказала Любушка.

Мичман сделал движение — был явно недоволен вмешательством матери.

Ушаков с еще большим интересом глянул на Метаксу.

— И хорошо знаешь турецкий? — спросил он юного толмача.

— Почти как русский, ваше превосходительство.

— Это нам пригодится. И на берегу и в море. Я беру тебя к себе в переводчики!

Любушка расцвела. Смотрела благодарными глазами.

— А числиться ты будешь на корабле «Владимир». Это флагманский корабль капитана генерал-майорского ранга Павла Васильевича Пустошкина, которого Любовь Флоровна, вероятно, помнит…

— Как же! Пашенька Пустошкин! — отозвалась Любушка.

— Очень благодарен, ваше превосходительство! — радостно отвечал довольный мичман.

— Ступай отдохни с дороги. Подпоручик Чалов в канцелярии скажет, как и что делать.

— Есть!

Мичман четко повернулся кругом и вышел. Они остались вдвоем.

Ушаков поднялся из-за стола навстречу Любушке. А она легкими шагами подбежала к нему и бросилась на шею.

— Феденька, милый мой, дорогой! Наконец-то мы снова вместе. Сколько не видались! Я так стосковалась по тебе! — говорила она. — А знаешь, ты стал важный. Настоящий адмирал! Я вижу: Егорушка уже от тебя без ума!

— Это все молодые так. Помню, как я Алексея Наумовича Сенявина обожал… А сынок у тебя хороший. И ты сама все хорошеешь!.. — говорил, улыбаясь, Федор Федорович. — Что же это мы стоим? Садись, Любушка.

Они сели на диван.

— Я согласна, мальчик у меня неплохой: серьезный, неглупый… Да, прости, — я все говорю, а о главном чуть не позабыла. Поздравляю тебя, Феденька, с победой, с Георгием!

— Спасибо, дорогая!

— В Петербурге все сравнивают твои прошлогодние победы с Чесмой.

— Ну что ты, — смутился Ушаков. — До Чесмы далеко!

— Нет, нет, не говори. А как была рада тетушка!

— Настасья Никитишна еще жива?

— Жива.

— И домик у березы цел?

— Стоит.

Перед глазами Федора Федоровича мелькнули картины юности, невозвратного прошлого.

Они замолчали. Смотрели друг на друга.

— А где же вы были все эти годы? — спросил Федор Федорович.

— После Херсона мы устроились в Кронштадте. Павел не хочет больше работать на юге.

— Понятно, — усмехнулся Ушаков. — А как же ты приехала сюда?

— Я сказала, что не отпущу Егорушку одного.

— И ты будешь здесь?

— Буду, мой родненький, буду. Буду видеть тебя!

— У меня, Любушка, есть в Севастополе свой небольшой домик.

— Вот и чудесно. Я буду приезжать в гости.

— Милости прошу! А теперь, Любушка, тебе, пожалуй, надо уходить: неудобно так долго быть у меня — ведь там Егорушка ждет.

— Верно, Феденька. Я пойду!

Любушка поцеловала его и вышла.

Ушаков подошел к столу, сел. Листал бумаги, думал.

Все дни, все годы думал о других: о своих моряках, о флоте; а вот сегодня подумал о себе и Любушке.

Вся их жизнь, еще с Воронежа, изломана…

И невольно пришла на ум всегдашняя мичманская фраза, которую обычно говорят, когда хотят сказать, что все остается без изменения:

А Ивану Лежневу —
Быть по-прежнему!