Адольф

День угасал, небо было безоблачно; поля мало-помалу пустели — сельские работы кончились, люди предоставили природу самой себе. Мысли мои постепенно приняли оттенок более суровый и более сдержанный. Ночной мрак, сгущавшийся с каждой минутой, царившее вокруг глубокое безмолвие, лишь изредка прерываемое дальними, неясными звуками, вызвали во мне на смену волнению чувство более спокойное и более возвышенное. Я обводил глазами туманный небосклон, пределов которого я уже не различал и который тем самым пробуждал во мне смутное ощущение бесконечности. Я давно уже не испытывал ничего подобного; всегда поглощенный размышлениями сугубо личными, привыкший сосредоточиваться только на своем положении, я стал неспособен мыслить обобщенно. Я был занят только Элленорой и самим собой: Элленора вызывала во мне лишь жалость, смешанную с утомлением; что до меня самого, я уже нимало себя не уважал. Я, можно сказать, умалил себя, замкнувшись в новом виде эгоизма — эгоизме унылом, озлобленном и приниженном; теперь я радовался тому, что возрождаюсь к мыслям иного порядка, что во мне ожила способность отрешаться от самого себя и предаваться отвлеченным размышлениям; казалось, душа моя воспряла от длительного, постыдного унижения.

Так протекла почти вся ночь. Я шел наугад; проходил по лесам, полям, деревням, где все было недвижно. Изредка я замечал тусклый свет, мерцавший в дальнем жилище и пробивавшийся сквозь мглу. «Там, — говорил я себе, — там, быть может, какой-нибудь несчастный терзается горем или борется со смертью, в непреложности которой повседневный опыт, по-видимому, все еще не убедил людей; это необъяснимая тайна, незыблемый рубеж, который не утешает и не умиротворяет нас, предмет постоянной беспечности и преходящего ужаса! И я так же, — продолжал я свою мысль, — я так же отдаю дань этой безрассудной непоследовательности! Я восстаю против жизни, словно этой жизни не суждено оборваться; я сею вокруг себя несчастье, чтобы отвоевать несколько жалких лет, которые время вскоре похитит у меня! О! Откажись от этих тщетных потуг! Радуйся, глядя, как бежит время, как уносятся дни твои, настигая друг друга; оставайся недвижен, будь равнодушным зрителем существования, уже наполовину истекшего; пусть завладеют им, пусть раздирают его в клочья — его ничем не продлить, так стоит ли препираться из-за него?»

Мысль о смерти всегда имела надо мной большую власть. Какие бы пылкие чувства меня ни волновали, этой мысли всегда было достаточно, чтобы тотчас меня успокоить; она и тут оказала на мою душу свое обычное действие — я стал думать об Элленоре с меньшей горечью. Все мое раздражение исчезло; впечатления минувшей безумной ночи оставили во мне лишь чувство беззлобное и почти спокойное: быть может, физическая усталость, овладевшая мною, способствовала этому умиротворению.

Забрезжил рассвет, я уже различал отдельные предметы.

Оказалось, что я нахожусь довольно далеко от поместья Элленоры. Я живо представил себе ее тревогу и ускорил шаг, насколько мне это позволяла усталость, чтобы поскорее вернуться к ней, как вдруг мне повстречался верховой, которого она послала разыскивать меня. Он сказал мне, что она со вчерашнего дня терзается мучительнейшими опасениями; что, побывав в Варшаве и объездив все окрестности, вернулась домой в неописуемом беспокойстве и что крестьяне ее деревень разосланы во все стороны на поиски. Этот рассказ сперва вызвал во мне неприязненное чувство. Я был раздосадован тем, что Элленора установила за мной тягостный надзор. Напрасно повторял я себе, что единственная тому причина — ее любовь ко мне; но разве эта любовь не была также причиной всех моих бед? Однако мне удалось побороть это чувство, в котором я упрекал себя. Я знал, что Элленора встревожена и страдает. Я сел на лошадь; я быстро покрыл расстояние, разделявшее нас. Она приняла меня с бурной радостью. Ее волнение растрогало меня. Наш разговор был краток, ибо она вскоре спохватилась, что мне нужен покой; я расстался с ней, не сказав, по крайней мере на этот раз, ничего такого, что могло бы опечалить ее сердце.

Глава восьмая

На утро я встал, преследуемый теми же мыслями, что волновали меня накануне. Мое волнение усилилось в последующие дни; Элленора тщетно пыталась узнать его причины, она забрасывала меня вопросами, на которые я отвечал неохотно и односложно; я давал отпор ее настойчивости, так как слишком хорошо знал, что моя откровенность причинит ей страдание и что это страдание принудит меня снова притвориться.