Адольф

Постоянная стесненность в общении с отцом сильно влияла на мой характер. Столь же застенчивый, как отец, но по молодости лет более беспокойный, я приучился таить в себе все свои чувства, в одиночестве строить свои планы на будущее, рассчитывать для их осуществления только на самого себя и смотреть на советы, участие, помощь и даже присутствие других людей как на обузу и помеху. Я усвоил привычку никогда не говорить о том, что меня подлинно занимало, и, принимая светский разговор как докучную необходимость, оживлял его постоянными шутками, которые делали его не столь утомительным для меня и помогали мне скрывать свои подлинные мысли. Отсюда — нелюбовь к душевным излияниям, которую мои друзья и ныне ставят мне в упрек, и тягостное затруднение, испытываемое мною, когда приходится вести серьезный разговор. Следствием сего было также пылкое стремление к независимости, нетерпеливое желание освободиться от стеснявших меня уз и неодолимый страх перед возможным возникновением новых. Хорошо мне было только в одиночестве; эта склонность и посейчас еще так сильна во мне, что даже самых маловажных обстоятельствах, когда мне нужно выбирать между двумя решениями, присутствие другого человека смущает меня и первое мое побуждение — бежать от него, дабы спокойно поразмыслить. Однако же но мне не было того закоренелого себялюбия, которое обычно свойственно людям такого склада. Занимаясь только самим собой, я все же собой занимался довольно мало. В глубине моего сердца жила потребность в искреннем чувстве; я не отдавал себе отчета в ней, но, оставаясь неудовлетворенной, потребность эта постепенно отдаляла меня от всех тех предметов, которые, один за другим, привлекали мое любопытство. Мое безразличие ко всему еще усугублялось мыслью о смерти, мыслью, которая поразила меня в самой ранней молодости, и я никогда не мог понять, как это люди с такой легкостью заглушают ее в себе. Мне было семнадцать лет, когда на моих глазах умерла пожилая женщина, чей замечательный, странный ум значительно содействовал в отрочестве моему духовному развитию. Как многие другие, эта женщина в начале своего жизненного пути, чувствуя в себе огромную душевную силу и способности подлинно выдающиеся, ринулась в большой свет, которого не знала. И, так же как для многих других, нежелание покориться светским условностям, лицемерным, но необходимым, привело к тому, что ее надежды рухнули, молодость протекла безрадостно и наконец старость настигла ее, но не смирила. Она жила в своем замке, по соседству с одним из наших поместий, недовольная и одинокая, прибегая, чтобы коротать время, лишь к своему разуму, исследуя им все без изъятья. В течение почти года мы в наших неисчерпаемых беседах рассматривали жизнь во всех ее видах — и всегда завершением всего нам представала смерть; и вот, после того как я столько раз беседовал с ней о смерти, мне суждено было воочию увидеть, как смерть сразила ее.

Этот удар породил во мне недоверие к судьбе и смутную мечтательность, уже не оставлявшую меня. У йогов я по преимуществу читал все то, что напоминало о быстротечности жизни человеческой. Мне казалось, что нет такой цели, которая была бы достойна малейшего усилия. Довольно странно, что сознание это ослабевало по мере того, как бремя лет становилось тяжелее. Не потому ли это происходит, что к надежде почти всегда примешивается сомнение и что, когда она покидает человека посреди его жизненного пути, этот путь становится болеё суровым, но и более верным? Не потому ли, что жизнь представляется нам тем реальнее, чем больше у нас исчезает иллюзий, так же как горные вершины явственнее обрисовываются на небосклоне тогда, когда рассеиваются облака?