Адольф Гитлер (Том 1)

Ролью, которую он вскоре себе выбрал и которой определил свой стиль, была роль аутсайдера, обещающая во времена недобрых настроений в обществе немалый выигрыш в плане завоевания популярности. Когда газета «Мюнхенер пост» назвала его «самым рьяным подстрекателем, бесчинствующим ныне в Мюнхене», он так парировал это обвинение: «Да, мы хотим народ подстрекать и непрестанно натравливать!» Поначалу ему ещё претили плебейские, беспардонные формы поведения, но когда он осознал, что они не только приносят ему популярность под куполом цирка, но и вызывают повышенный интерес в салонах, то стал все бесстрашнее идти на это. Когда его упрекнули в неразборчивости по отношению к тем, кто его окружает, он возразил, что лучше быть немецким босяком, чем французским графом; не утаивал он и того, что был демагогом: «Говорят, что мы – горлопаны-антисемиты. Так точно, мы хотим вызвать бурю! Пусть люди не спят, а знают, что надвигается гроза. Мы хотим избежать того, чтобы и наша Германия была распята на кресте! Пусть мы негуманны! Но если мы спасём Германию, мы свершим величайший в мире подвиг»[352 - Из выступления 20 апреля 1923 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 56; далее: Phelps R. H. In: VJHfZ, 1968, Н. 4, S. 400; его же. In: VJHfZ, 1963, Н. 3, S. 323.]. Бросающаяся в глаза своей частотой использование религиозных образов и мотивов в целях максимального риторического нагнетания отражает его умилённую взволнованность в детские годы; воспоминания о той поре, когда он прислуживал во время мессы в Ламбахском монастыре, и об опыте патетического триумфа, достигавшегося с помощью картин страдания и отчаяния на фоне победной веры в избавление, – в таком сочетании восхищался он гением и психологическим человековедением католической церкви, у которой учился. Он сам без колебания прибегал к кощунственному использованию «моего Господа и Спасителя» в порывах своей антисемитской ненависти: «С безграничной любовью перечитываю я как христианин и человек то место, которое возвещает нам, как Господь наконец решился и взялся за плеть, дабы изгнать ростовщиков, это гадючье и змеиное отродье, из храма! Но какой титанической была борьба за этот мир, против еврейской отравы, это я вижу сегодня, две тысячи лет спустя, в том потрясающем факте, что расплачиваться ему пришлось своей кровью на кресте».[353 - После приведённых здесь слов в стенограмме указано: «Сильное оживление в зале». Из выступления 12 апреля 1922 года, цит. по: Boepple E. Op. cit. S. 20.]

Однообразию в построении его речей соответствовала и монотонность эмоционального напряжения, и никто не знает, что там было фиксацией личностного, а что – психологическим расчётом. И всё же чтение его даже отредактированных речей того времени даёт определённое представление о той наркотической неистовости, с которой он превращал переполнявшие его многочисленные затаённые обиды в одни и те же жалобы, обвинения и клятвы: «Есть только упорство и ненависть, ненависть и снова ненависть!» – воскликнул он как-то; снова он использовал принцип дерзкого поворота, бросая во весь голос среди униженной, растерянной нации клич ненависти к врагам, – как он признавался, его прямо неудержимо тянуло делать это[354 - Цит. по: Heiden К. Geschichte, S. 27; см. также речь, произнесённую 10 апреля 1923 года. Цит. по: Boepple Е. Op. cit. S. 42.]. Нет ни одной его речи, где бы не было преисполненных самоуверенности широковещательных обещаний: «Когда мы придём к рулю, мы будем упорными, как буйволы!», – со страстью восклицает он, причём, как отмечается в отчёте об этом собрании, пожинает горячие аплодисменты. Для освобождения, вещал он, мало одной разумной и осторожной политики, мало добросовестности и усердия людей, «чтобы стать свободным, нужны гордость, воля, упорство, ненависть и снова ненависть!». В своей не знающей удержу тяге к преувеличению он видит повсюду, во всех текущих делах, работу гигантской коррупции, и всеобъемлющую стратегию государственной измены, а за каждой нотой союзников, за каждой речью во французском парламенте наличие все того же врага человечества.

Запрокинув голову и вытянув вперёд руку, с обращённым вниз вздрагивающим указательным пальцем, – столь характерная для него поза, – он, местный баварский агитатор курьёзного покроя, бросал в своём подобно трансу состоянии опьянения собственной риторикой вызов не только правительству и ситуации в стране, но и, ни много ни мало, всему миропорядку: «Нет, мы ничего не простим, наше требование – месть!».[355 - Baynes N. Н. The Speeches of Adolf Hitler. Vol. 1. P. 107; Phelps R. H. In: VJHfZ, 1963, H. 3, S. 299.]